Дмитрий Пригов - Мысли

Теперь посмотрим, как же это явится в образе и на примере идеальных клонированных существ. Вот так. Собственно, нет никакого рождения, травмы рождения и привычного акта рождения, так как есть прямое продолжение донора и просто медленное обретение веса и полноты двигательных способностей взрослого существа, наделенного тем же психотипом, теми же способностями и особенностями, той же памятью, что и у породителя. Скажем, в пределах недолгого существования и унифицированной окружающей среды отличия будут несущественны. Как мы видим, процесс взросления и созревания практически соотносится только с изменением физического размера. Очевидно, что продление в другом организме или параллельное существование во множествах других, произведенных подобным же образом и от того же донора, если не снимает проблему смерти, то значительно ее редуцирует. То есть под угрозой основной нравственный постулат: не убей! — так как практически не будет происходить никакого убийства в виде погубления души. Приходит на ум средневековая апокрифическая концепция о возможности убиения животных в отличие от убиения человека, так как не губится уникальная душа, поскольку у животных ее нет, но есть душа коллективная. Одна душа на всех коров, на всех слонов — типа такой вот Платоновой идеи. Или это напоминает бесчисленные индусские перерождения, где душа, будь ей дано помнить предыдущие, была бы тотально поглощена своими бесконечными жизнями в ущерб конкретному историческому воплощению.

И как уж это многотелое существо без рождения, созревания и смерти воспримет, препарирует нашу культуру — только Богу известно. Возможно, нечто столь нами ныне ценимое и лелеемое вообще ускользнет из поля его внимания. А нечто, чему мы не придали значения, не следили, не имели возможности следить даже, выстраиваемое какими-то нашими неведомыми подспудными силами, — возымеет неимоверное для него значение. Кто знает.

Мы рассмотрели просто одну возможность из набора многочисленных виртуальных, новоантропологических, космогонических и прочих эвристических экстрем.

Возможно, даже наверняка, ничего подобного не случится. Но просто с этой точки зрения достаточно забавно взглянуть на эфемерность всех наших нынешних страстей и устремлений. А ведь оно, это <���будущее> уже стучится в наши двери. Если оно будет и не таким, то отнюдь не более нам потворствующим.

Так будем готовы хотя бы опережающим ментально-поведенческим жестом. Будем просто заранее мобильны и не обременены тотальным врастанием в нынешние устаревающие способы существования.

Вот такие балеты.

Я вижу. Я вижу, как она, молодая, красивая по канонам совсем уж древнегреческой красоты, чуть поросшая архаическими волосиками, пробирается лесом. Темно. Да и речи мои темны. Раздвигая растения южного климата, она легко ставит ногу на носок, как в некоем небесном балете, а не как мы — с пятки на всю мясистую усталую стопу. Именно так. Как бы воспроизводя все это балетом. Но тут что-то спутывается. Что-то дает сбой. Я и сам не понял что. Темно. Я все это видел, но не понял. Недолжный ей ужас вдруг одолевает ее, саму наводящую (вернее, наводившую) ужас. Она бросается бежать, дико топоча. И собаки, досель нервно, даже нервически возбужденно всегда сопровождавшие ее, вдруг берут ее след. Это страшно. Ужас охватывает нас. А уж совсем со стороны — так кажется, пространство прямо перед ней закругляется и уводит ее куда-то вбок и вверх, сжимая и стремительно уменьшая до размера мухи, где она в самой точке закругления совпадает со своими собаками, уменьшенными, в свою очередь, до размера блошек. И замкнутый посверкивающий шар повисает над землей. Вернее, не над землей, так как все схлопнулось, включая и саму землю, а над чем-то — над памятью самого себя ли? над отсутствующим ли? еще ли не присутствующим (ой!)? над вообще ли невозможностью и небудущностью ничего (и такое возможно!)? Бездна! Бездна! И ничего не понять. Я же говорил, что речь моя темна, так как и предмет темен. В пределах антропологического горизонта это представляется как гибель, а так — либо вечность, либо неведомые перестановки, перекомпоновки, трансформации и трансгрессии (на крайний случай). В общем, мужайтесь, братья!

Но я, собственно, не о том. Я о том, как она на заднем сиденье лакового мерседеса, вспыхивающего неземными всполохами, в ночных огнях безумного Парижа, со смуглым таинственным спутником пытается уйти от большой космической погони. Псы опять взяли ошибочный, с нашей земной слабой точки зрения, след. Но нет, нет, нет! Все, все, все перепутала она. А в общем-то, какое это имеет значение — все опять закругляется, зацикливается, закукливается. Конец. Конец века (извините!), зона, кальпы. Это все понятно, хоть и темно.

Мера веков не считывается механическим накоплением годов от одного до сотни. Мера века в исполнении Меры, столь однозначно видимой и ясной, что вряд ли у кого возникнет и сомнение. Собственно, естественное расхождение века и Века.

1900 год при наличии всяческих там уж роллс ройсов и еропланов все равно был еще год лошадиный и всяческих там как бы якобы аристократических причуд. XIX век скончался в 1914 году. Это ясно всем. Остальное же темно, а это вот — ясно. А вот ХХ век, детишки, вы куда смотрите, ХХ век начался, нет, не в 14-м году, а в году 1917. Кстати, вы помните? Конечно, конечно, вы все помните: ночь, осенний Петроград, длинные световые следы на мокрых мостовых, редкие караульные и матросики, в общем — Эйзенштейн. И тот, который, он выскакивает с заднего крыльца — sic! — в женском платье и бросается в лаковый блестящий автомобиль. И мчит, мчит, мчит. И исчезает, и гибнет в том же общем смысле, что он успевает в захлопывающееся пространство XIX века последним, в узкий просвет закрывающихся дверей. Да, кто был там, кто видел это — зрелище незабываемое! Особенно в ретроспективе почти столетия. Он сам, правда, ничего не понял, говорил, не было на нем женского платья (ну, не было, в узком смысле!), что все было не так — да кто же внемлет словам теней!

Собственно, так же, как и она. До самой смерти она так и не поняла, во что и кем обряжена, куда ее влекут, на какую окончательную жертву. Но, может быть, это неведение, эта дискордия и дала единственно, среди других возможностей необъятного выбора среди искушенных и знающих (да таких полно — чисто и стабильно вписывающихся и длящихся в нише, то есть горизонтальная длительность в системе координат индоевропейского мифологического сознания, когда передвижения вверх и вниз есть прерогатива креатора, а горизонтально в космосе персонажи могут перемещаться своей волей), так вот, именно эта неискушенность и дала возможность развернуть и обнажить пропасть подобного завершающего, демонстративного и откровенного значения и размеров. Да, я и предупреждал — темно.