Дмитрий Пригов - Мысли

Но все-таки.

Будущее в настоящем, то есть победа над будущим, в пределах описанной ситуации для меня (бедного! — бедного? — ах, да, да!) представляется в виде непрекращающегося делания, в виде жеста, рассчитывающего в своей завершающей фазе (то есть экстраполированного как бы в некое достаточно далекое квазиобъемное будущее) захватить это будущее (и тем самым уже в самом акте и месте своего полагания имея в себе и освеществляя будущее как сверхнастоящее, опять отбрасывая себя назад, оставляя будущее трансцендентальным) — то есть проект (как это теперь любят называть) размером в жизнь, имеющий соответственную внутреннюю логику и самообеспечение.

В Винчестере, в небольшом индусском ресторане молодой смуглый официант наклоняется к нам и неожиданно на приличном русском объясняет неведомые названия в меню. Оказывается, он — выпускник московского института. Ему явно не хочется отходить от нас, и обстоятельства позволяют ему это. Он говорит про английскую бездуховность. Прямо так этими словами и говорит. И мы соглашаемся. Сетует, что с ними не о чем поговорить. Мы соглашаемся. Что они даже и не понимают, чего от них требует мятущаяся душа руссковоспитанного индуса. Мы тоже соглашаемся. Мы это сами знаем. Он мечтает вернуться в Россию, где практически с каждым можно глубоко и душевно поговорить. Видно, что круг его собеседников в Москве вряд ли состоял из высоколобых интеллектуалов.

Не отъезжая далеко, в Лондоне, читаю о просмотре фильма Балабанова по Кафке в профессиональном киноклубе. Зрители по-разному оценивают фильм. Директор же клуба, англичанин, очень высоко отзывается о профессиональных достоинствах фильма. Видно, что он человек в искусстве далеко не случайный. Завершает же он свое интервью следующим пассажем: «Фильм мне очень понравился, хотя самого Кафку я не читал!»

Можно было бы подивиться и посмеяться над странной культурной «однобокостью» западного кинопрофессионала, если бы буквально на днях в Москве уже я не встретил местного молодого кинематографиста. Он кончал ВГИК. Он снимает первый фильм. Он не читал Кафку. Он даже о нем не слышал. Процесс, как говорится, пошел. Прямо трагедия!

У нас существует старая добрая традиция оценивать уровень культурности общества и отдельного индивидуума по начитанности. Ничего в этом странного нет. В России интеллигенция надолго стала цветом нации, ее совестью и умом, а цветом интеллигенции стал писатель — ее учитель и пророк. Еще совсем недавно в лучших академических кругах нельзя было появиться приличному человеку, не зная наизусть несколько глав из «Евгения Онегина». А самые продвинутые академики, Ландау, например, так те знавали <���всю> поэму наизусть. Хотя вот именно сохранение и доминирование в культуре поэзии в ее сугубо традиционной форме со всякими, там, обязательными ритмами и рифмами было верным знаком сознательной архаизации, подморозки культуры.

Это приводит на память одну историю, вычитанную из воспоминаний буддийского монаха о том, как их нещадно секли за малейшую забывчивость. Многогодичное обучение состояло в сложной системе запоминания, когда память представлялась в виде многочисленных ящичков, куда помещались различные знания. Число ящичков по мере учебы наращивалось до непредставимого количества, и все надо было держать в памяти. И естественно, что при такой системе передачи и хранения информации забывчивость — непоправимый грех, наказание за который входит в нравственно-духовный кодекс общества, поскольку грозит исчезновением самой культуры, знания. За это, конечно, и убить можно!

На смену пришла книга, освободив от насущной необходимости все держать в памяти. К тому же информация разрослась до неодолеваемых размеров. Титаны памяти и моментального счета стали выступать на эстрадах в качестве эдаких уникумов, либо домашних чудаков. Как, собственно, стало и со многими, бывшими в свое время актуальными культурными практиками — магическими, ритуальными, трудовыми, — оттесненными в зону художественных промыслов, фольклорных и народных видов искусства, ярмарочных и цирковых развлечений.

Да, увы, общекультурное обязательное чтение романов Толстого со временем будет не обязательнее чтения Тибетской книги мертвых. Но будут свои обязательные тексты или манипуляции, старение которых будущими интеллектуалами перед лицом сверхбудущих нигилистов будет восприниматься как крах всего святого.

Конечно, вряд ли искусство впрямую и однозначно связано со способами хранения и передачи информации, но, несомненно, видоизменяется в соответствии с ними. Но, в конце концов, ничего трагического не происходит. Почти незаметными прошли вещи не менее поразительные. Мало кто нынче вспоминает, что прошло немногим более полувека, как человечество рассталось с лошадью. А уж как она на протяжении тысячелетий вошла в культуру и быт человека. Миллионы людей от фуражиров (кто помнит сейчас это слово) и извозчиков до конокрадов и мясников были вовлечены в гигантскую сферу деятельности, связанную с лошадью.

И что? Где? Так что вряд ли имеет смысл вставать под знамена XVII, XVIII или XIX века.

Думается, что если в пределах человеческого сообщества существует потребность в том, что воспринимается как культура и искусство, то это вряд ли исчезнет. Просто перекомпонуется, выйдет в других местах, родах деятельности и формах поведения, ныне нами за таковые и не принимаемые.

Не будучи малым-нималым специалистом в области кино (даже хотя бы в качестве частого и пристрастного его смотрителя — редко в смысле смотрю), ни, скажем, кровно-бескровно заинтересованным в его каком-либо будущем по каким-либо иным причинам (и хорошо! — что хорошо? — а просто, хорошо!), могу только предположить некоторые общие тенденции в динамике развития (или, уйдя от прогрессистской модели — просто изменений) культуры, которые, несомненно, задевают, вовлекают, заденут и вовлекут в себя и кино, с определенными, положим, кванторами транспонирования из одной зоны в другую и редуцирования общих проблем в частные (и хорошо!). Но опять-таки подробности — дело специалистов, а мое дело было даже бы не описать ситуацию, а скорее наговорить текст, в структуре и фактуре которого, даже в экстратекстовой жестикуляции, содержались бы, имплицитно внедрены бы были, и которые можно было бы с достаточной однозначностью вычитать, элементы тех общих тенденций (упомянутых выше) — и в этом смысле, как бы сакральный текст (то есть предполагаемый к герменевтическим манипуляциям и символическим спекуляциям). Но это так. Все равно получатся рассуждения и описания. Это просто некая мечта о некой магии, философском камне, тайном едином имени, единой вспышке, Нусе, Плероме. Ну да ладно, может, это и хорошо! — что хорошо? — просто хорошо!