Дмитрий Пригов - Мысли

О! Самое опасное ожидать чего-то, пытаться проникнуть за кольцеобразный горизонт инерцией прямолинейного продолжения набранной скорости предыдущих забот и упований. О, мы знаем это! мы знаем чемпионов этого и результаты их общественно-преобразовательской деятельности! Мечты и чаяния наши уходят в космос и растворяются, виртуально продолжая аксиологию нынешней пафосности и смирения. Увы, только ретроспективно считываем мы как последовательность воздвижения винтообразного горизонта жизни, обретающего структурность и иерархичность в обрезании вырывающихся за его пределы хвостообразных, космообразных потуг выскочить за его пределы.

Только возвращение этого фантомного образования нынешнего в статусе футурологии порождает сложнейшую драматургию выстраивания как бы реального вроде бы будущего. Нет, нет! Следующего года нет! Как нет будущего и в целом! нет его, схваченного и инсталлированного! Есть мечты о будущем, что есть настоящее, которого, как мы выяснили, тоже нет!

А в общем-то, конечно, я тоже кое-что предполагаю в будущем. Вот, например, к 2000 году надо написать 20 тыс. стихотворений (17 тыс. уже есть), несколько вот выставок надо устроить в ближайшие годы, — есть некоторые соображения на этот счет. Да и, конечно, вот есть в планах через год-другой встретиться с одним нужным человеком в одном удаленном отеле одного уединенного уголка света, в ресторане, за столиком с белой скатертью, с прозрачными бокалами, с обворожительным видом на безмятежное море.

В общем, все будет хорошо.

Собственно, будущее, как удобнее себе представить представление о нем, — есть пересечение двух перспектив (по-научному выражаясь), или по-другому (по-простому, по-житейски) его можно рассматривать в пределах двух пересекающихся горизонтов. <���Первое> — живое видоизменение в пределах живой истории, наиболее актуализированное для наблюдателя и делателя (в нашем случае — слабого смертного художника) в пределах его непосредственной задействованности, завлеченности (даже я с горечью добавил бы — обреченности!) — это интересно! интригующе! завораживающе! В этом варианте будущее предстает неким фантомным образованием (конечно, с футурореликтовыми чертами, то есть с чертами нынешними, неизбежными экстраполяциями на некий неясный интуитивно-проективно вычленяемый и постулируемый абсорбирующий фантом будущего), не обязанный быть реализованным, но присутствующий как некая эвристика для выстраивания аксиологии (конечно, сложно, но как выразиться проще?!).

Второе — это горизонт личной жизни. И все зависит от того, из какой точки, в каком возрасте дается описание этого самого проклятого (нет, нет, я не то имел в виду, как это обычно говорится — проклятые вопросы!) будущего, поскольку разные статусно-возрастные состояния порождают весьма разные соотношения и, соответственно, оценки конкретных действующих сил (то есть — соперничество поколений, поколенческая укрепленность в определенном культурном менталитете, сложившиеся групповые стратегии и просто личные привязанности, возрастные амбиции и фобии, различные возрастные состояния метаболического процесса и внутренней энергетики и пр.), что порождает определенные, впрочем, достаточно прочитываемые искривления (не как, скажем, искривления позвоночника, то есть функциональные нарушения, а как искривления, скажем, силовых и мировых линий) картины ближайшего, конкретного, в данном случае, будущего. При всех конкретно-временных, исторических, культурных и психофизических различиях вполне вычленяемы архетипы возрастных восприятий категории будущего и настоящего, типа для юных-молодых — все впереди! будущее за нами! (и действительно, действительно за ними, но априори, им обеспечено только ближайшее будущее, и спутывание будущего и будущего, весьма печальная иллюзия), и для старых — конец всего, после нас нет ничего интересного и значительного (в варианте катастрофического, апокалиптического сознания — крах всего святого!).

Очевидно, что я, захваченный (ухваченный за хвост, при естественной для всех в моем состоянии попытке увернуться от прямого ответа на этот вопрос) в достаточно продвинутом возрасте и культурно-возрастном состоянии, вполне воспроизвожу этот тип драматургии, то есть отдаю абстрактному будущему его неизбежное неумаляемое право явить нечто принципиально новое и значимое (это тем более легко, что наше время с нами вместе сразу, рывком, трансцендируется в прохладную, благородную и мраморно-величавую классику и по определению — лишенную тесных тактильных мучительных контактов с иным, то есть даже — оно видит нас, но само нам невидимо), и молодому, новому, ближайшему окружению (то есть реально вычленяемому ближайшему потенциальному будущему), не отпуская ничего, кроме воспроизведения, оскудевающей манипуляции, доходящей до маньеризма и декоративности, теми элементами эстетики и, шире, культурного менталитета, над сложением и сотворением которого так славно потрудилось наше поколение (я имею в виду культурное поколение с широким возрастным захватом, как это случилось в реальной ситуации в реальном месте). Имеются, конечно, и зоны неразличения (вот! вот! они-то и есть самые страшные! интуитивно чувствуемые как зоны опасности! тьмы, откуда и появится чудище, предназначенное пожрать нас!), непрозрачности, определяемые как чушь и нонсенс, но, по-видимому, именно где-то в их пределах и следует искать, вернее, предполагать прорастание истинно нового (а может, уже частично и проросшего), не имеющего разрешения в пределах конституированной системы и определяемого просто как иное. Ясно, без всего, что сотворено, вернее, без учета принятия (вернее, не в терминах внешнего принятия и долженствования, а в терминах органического и естественного бытия в этом как явленном и самоочевидном, посему, даже не замечаемом) того принципиального, произошедшего в культуре в пределах и посредством старшего поколения, уже невозможен ни один художественный жест, даже притом, что вся предыдущая практика может быть стянута в точку, но не соотноситься с ее гравитационным полем уже просто будет невозможно. Так вот в научных терминах можно было бы оценить непростую жизненную ситуацию.

А что же остается нам (вернее, персональному бедному мне?!)?! В общем-то, нет проблем! Господи, почему же это я бедный? — а кто сказал, что ты бедный? — не знаю! — так это ты и сказал! — а-а-а, извини, по привычке!

Так вот.

Как и любому участнику сформированной и структурированной культурной ситуации, подчиняясь ее инерционной массе движения, придется мне (бедному! — отчего же бедному? — ах, да, опять! по привычке! забыл! мы уже обсудили это!), очевидно, длиться в ее райских пределах, ощущая уже некоторую бескачественную легкость витания внутри этого набравшего могучую скорость движения, ставшего почти внутренней соматикой и зрением (то есть транспонированно интериоризированного), и в то же самое время постоянно прорываемого беспрерывным точечным беспокойством, как бы прожиганием прошивки при прорывах чужой энергетики, чья канализация построена на опознаваемо иных (то есть опознаваемых как иные, безо всякой возможности, пока, как бы квалифицировать их специфически) критериальных основаниях. Да, утомительно это все. Устал я.