Дмитрий Пригов - Мысли

Только с этой, второй, точки зрения интересно и можно с какой-то мерой осмысленности рассматривать вопрос об альтернативной, деятельности как синхронно, так и в динамике. Конечно, встает проблема локуса размещения глаза наблюдателя и оценщика, особенно при таком вот достаточно абстрагированном модельном рассмотрении. Естественно, все модели достаточно уязвимы с точки зрения конкретных полевых исследований, но, пожалуй, именно на пределе сборочных столов именно подобных моделей данные этих исследований единственно обретают некую ясность, цельность и аксиологию. Посему в качестве отсчетной и наиболее радикальной современной российской (да и не только российской) культурно-художественной практики можно выбрать так называемый постмодернистский способ построения текстов и маркирования образа литераторов в обществе.

Тут следует оговорить существенную разницу между уровнем осмысленности и реализации постмодернистских стратегий в литературе и изобразительном искусстве.

Если литература, даже самая продвинутая и радикальная, по-прежнему обитает в пределах текста и традиционных жанров, то изобразительное искусство давно преодолело доминацию текста над культурно-эстетическими жестами художника и стратегией артистического поведения, освоила и разработала способы работы с ними, презентации и музеефикации их (не путать с жестами социокультурными, типа богемного, дэндистского, новейшего скандального, или с заявлениями писателей по поводу неких проектов, которые являются простыми производственными проектами, нисколько не тематизировав саму проектность в своих пределах). В изобразительном искусстве объявилось огромное количество неконвенциональных жанров (объект, инсталляция, инвайронмент, вербальные тексты, хэппенинги, перформансы, акции, мейл-арт, видео, фото, компьютерные инсталляции, проекты), по своим признакам совсем уже не укладывающихся в привычные рамки и прежнее понятие изобразительного искусства, но безоговорочно доминирующих ныне.

Все же новации в пределах литературы, типа визуализации, перформансов и акций, до сих пор не абсорбируются ни литературным рынком, ни литературной средой (по примеру, скажем, той же высокой этаблированности и серьезного финансирования сходных практик в сфере визуального) и в то же самое время легко принимаемы в себя сферой современного изобразительного искусства, открытой любому способу манифестации художника (принимая к тому же во внимание серьезную и принципиальную вербализацию всей визуальной активности), имея для того площади, деньги и посредников.

Тут следует принять во внимание производство художниками единичных уникальных объектов (или акций), способных найти на рынке отдельных уникальных же покупателей, притом что литератор может вписаться в рынок на равных только достаточным тиражом своих писаний, покрывая значительное число покупателей. Понятно, что на подобное рыночное соперничество с вполне уникальными и радикальными объектами визуального искусства не способны сходные же литературные практики, оставаясь только в скромных рамках, так сказать, остаточного финансирования — различных стипендий и грантов. И вообще представляется, что литература онтологически положена в пределах наивысшей точки ее проявления и самосознания (как текстовой деятельности производителей текстов пар экселанс) в середине XIX — начале XX века. И в этом смысле для нее все новейшие способы художественного существования — альтернатива.

Конечно, при безумной актуализации визуального в окружающей среде и культуре, резком возрастании влияния картинки, клипового сознания, рок- и поп-звучания все-таки вряд ли есть серьезные основания полагать, что язык как средство общения, информации и порождения суггестивных образов исчезнет из обихода. Нет. Просто вся литературная деятельность постепенно уйдет из сферы новационной эстетической и стратегической актуальности и радикальности, заняв место, типологически сходное с огромным количеством иных традиционных способов и родов деятельности, сродни художественным промыслам типа расписывания матрешек, народным промыслам, песням кантри, народным и казачьим хорам или более аристократизированным формам вроде классического балета или итальянской оперы. И в этом своем качестве литература практически бессмертна, может и наверняка будет собирать огромные толпы читателей и почитателей. И в данном узком смысле проблема альтернативности — не ее проблема.

1. Удивительно, но одна из первых современных (до этого я читал исключительно Некрасова) поэтических книг, попавшихся мне на глаза в 1958 году, был маленький сборничек (из серии, по-моему, «Библиотеки поэта») Николая Заболоцкого. Сборник поразил меня. И с той поры поздний Заболоцкий всегда преимуществовал для меня перед Заболоцким ранним, узнанным мной гораздо позднее. И первые мои стихи (написанные в достаточно позднем и уже почти не юношеском возрасте) были, конечно, в доминировавшей тогда стилистике такого общего пастернако-мандельштамо-ахмато-цветаево и пр. компота. Но интонации позднего Заболоцкого доминировали.

2. Думаю, что цитатами и аллюзиями Заболоцкого, даже мной самим уже нераспознаваемыми, полнятся мои стихи.

3. Представляется, что в достаточно истерической российской поэзии ХХ века интонация Заболоцкого исполнена редкой мужественности (кстати, это не есть исключительно достояние мужской поэзии, и примером тому может служить поздняя Ахматова). И поздний Заболоцкий мне все-таки ближе, чем ранний, так как сюрреалистическая и экспрессионистическая яркость мне вообще не очень близки.

Один немец-бизнесмен за элегантным кофе показал мне свою книжечку, где на какое-то число ровно через год (или два) была назначена встреча с таким же немцем (или японцем, или американцем) в каком-то отдаленном отеле отдаленного уголка света. Был заказан ресторан, столик с белой хрустящей скатертью, с прозрачными бокалами, с обворожительным видом на безмятежное море.

Есть ли более утонченная провокация убийства, чтобы ткнуть в мертвые глаза его эту книжечку и прокричать: Вот! вот он — твой столик через год! вот твоя хрустящая скатерть и вид на море!

Ну да ладно.

Наиболее нелепое — это как бы самоочевидность будущего в виде удвоенного настоящего при нереальности последнего, уже в самый момент своего обнаружения предстающего как не-реальность, и являющегося удвоенным фантомом, экстраполированным в будущее.