Дмитрий Пригов - Мысли

Естественно, поэзия по-прежнему будет заниматься шлифовкой языка и подгонкой его к постоянно меняющейся социокультурной ситуации, совпадая в том со всем многообразным спектром вербальной деятельности в обществе. Она, может быть, лучше всех остальных вербальных практик приспособлена к схватыванию, фиксации мимолетностей, неуловимостей человеческой психики, интеллектуальных интуиций и вообще бытия, соперничая в том в какой-то мере разве что с ассоциативным кино.

В своей мобильности и реактивности она близка к деятельности по порождению поговорок, пословиц, афоризмов, анекдотов, лозунгов, рекламных слоганов, способствующих быстрому, оперативному схватыванию действительности и закреплению ее в кратких и емких формулах.

Для определенного рода людей она по-прежнему будет одним из действенных орудий адаптации к действительности, постижения ее и нахождения в ней точки собственной стабильности, совпадая в том с религиозной практикой, философией и разного рода экзистенциальными писаниями.

Ну и, конечно, со всеми видами другой культурной деятельности она, по мере сил, была и остается составляющей огромной сферы индустрии развлечения и отдыха. И в этой своей функции она наиболее приближается к массмедиа. Другое дело, насколько она может вписаться в формат и конвенциональное поведение в данной сфере деятельности? Насколько ей это принципиально и онтологически дано без утери своей специфики?

В данном случае многие упреки в ее адрес по поводу нежелания идти навстречу времени и новым медийным способам проживания в культуре, явления и объявления в ней недостаточно корректны, с учетом ее специфики. Мы уже приводили пример с фундаментальными науками. Придется провести сравнение и с нынешними попытками если не сознательного, то наивно-коварного желания чиновников «раскавычить» фундаментальную науку посредством вписывания ее в рынок и уподобления в том наукам прикладным. Другое дело (здесь мы оставляем сравнение с наукой), что исчезновение самой поэзии, как бы ни казалось оно на нынешний взгляд трагическим и неимоверным, на самом деле в длительной исторической перспективе не представляется столь невероятным (тем более что она не явилась сразу — и, соответственно, гарантированно навечно — человеку в его первобытную пещеру). Если есть у нее некая неистребимая антропологическая функция, сверхзадача, невозможная к исполнению в определенных условиях привычным способом, то она, соответственно, будет передана другим сферам и областям культурной человеческой деятельности. И, непривычная, она явится нам и прошепчет магические слова пароля, моментально узнаваемого и моментально по нему узнаваемая. Но это уж очень невероятный сценарий. А если и вероятный, то в невероятном временном удалении.

Хотя тоже ведь — кто гадал и предполагал моментальный крах советской власти? Казалось — на века. Ан нет, рухнула враз, и ничего. Привыкли. Ну, во всяком случае, многие и во многом. [105] Статья написана на основе выступления Д. А. Пригова на дискуссии «Поэзия и массмедиа» в литературном клубе «Среда обитания». Москва, Центральный дом предпринимателя, 24 ноября 2004 г. — Примеч. ред.

Тексты, вроде данного, веберовского, всегда читать мучительно и несколько неловко. Хочется сказать: «Ну, успокойся. Не все так плохо. Вон еще сколько хороших парней, которые думают точно так же, как ты. А те, которые не хотят вас, — так ведь они имеют право. Отвернись от них. Они тебе не нравятся. Так почему же ты им должен нравиться? Живи своей жизнью. Все нормально, старик».

Вот могу порекомендовать из собственного опыта. Во времена андеграунда в нашем кругу было вполне ясное понятие: если нам не нравится советская власть, то почему же мы должны ей нравиться? И никогда не носили своих виршей в советские издательства (других, кстати, тогда не было). Но это так, к слову.

Во всяком искреннем и пафосном писании объявляется, по большей части, не столько картина окружающей действительности, сколько автопортрет пишущего. И каким же нам предстает автор? Честным, благородным, прямодушным, немного наивным (что только придает ему шарму). А каким не понимающее его окружение? Они напряженно молчат, краснеют. Напрягаются, нервничают, обрывают чтение, хихикают, юлят и обманывают. Целой армией славистов раскручивают не тех, кого надо. Им профессора вдалбливают что-то там недолжное в незрелые головы… Их же русских клиентов (так называемую группу захвата) отличает нахрап, безудержное самовосхваление, наглое пародирование, прославление скотского гедонизма, садизма, отсутствие нравственных устоев, свобода греха, аномальные и примитивные желания, осмеяние всего святого. В общем — боевики. А серьезная и правильная литература в это время создается другими. Между прочим, хотя бы из эстетических или чисто стратегических соображений этим плоским карикатурным изображениям противников надо было придать хоть какие-то черточки человечности. К примеру: «Некоторые из них, возможно, не до конца развращенные, просто не ведают, что творят» или «Есть еще надежда, что в тайный ночной час не окончательно погубленная душа некоторых из них вдруг очнется и воскликнет: „Боже, в какую пропасть я себя завлек!“» Кстати, и себе, искреннему и правильному, я на месте автора для большей достоверности прибавил бы некоторые человеческие слабости.

Очаровательные слабинки. Например: «Возможно, возможно, я порой бываю чересчур суров и прямолинеен, но уж такова моя натура, не терпящая ни малого лукавства».

Между прочим, заметим вскользь, что самые издаваемые русские писатели в Германии, отнюдь не ужасающие автора персонажи, а, к примеру, Маканин и Улицкая. Так что не все так уж полностью захвачено монстрами тьмы. В общем, картина ясна и весьма привычна. Даже странно, насколько исторический опыт повторяется многократно и почти в нетронутой чистоте, как поведенческой, так и стилистически-словарной. И нисколько никого ничему не учит. Повествование о крахе всего святого и падении нравственности — один из древнейших жанров. Самое старое свидетельство относится к какому-то ветхозаветному тысячелетию до нашей эры времен древнего царства Египта. И в этом, как видим, г-н Вебер тоже подтверждает свою явную приверженность традициям. И причем весьма древним.

Естественно, что редкие сомысленники автора — люди простые, искренние, ждущие света с Востока, особенно от великой русской литературы. Они задают трогательные вопросы (почти словами самого автора): «Когда же в России снова станут писать так хорошо, как мы привыкли? Никак не дождемся».