Дмитрий Пригов - Мысли

Следует, конечно, помянуть об иллюзии интернетного пространства, как бы открытого всякого рода нецензурированному и никоим образом не ограниченному поэтическому высказыванию. Однако его наличие мало что прибавляет, вернее, разрешает в вышеназванных нами проблемах. Вряд ли основная масса пользователей Интернета бросается к экрану в надежде получить поэтическое послание или излить себя в нем. Пропорция участников и степень задействованности их в реальном социокультурном процессе — все та же. К тому же именно открытость и необязательность данного рода письма выводят сие творчество за границы поэзии как привычно-профессионального занятия, предполагающего, помимо серьезной конкуренции текстов, также осмысленное выстраивание тактики и стратегии как социокультурного, так и культурно-эстетического поведения и имиджа. Возможно, это новый модус существования поэтического слова, но уже в такой степени размытости и интенционной перенаправленности на простое высказывание (как зачастую представляется, случайно, по инерции принявшее образ версификационного жеста, в большинстве своем за пределами культурной вменяемости), что он вполне выпадает за границы нашего рассуждения.

Вообще-то, наличествуют и другие квазипоэтические сферы литературной деятельности — писание рок-текстов, текстов авторской песни, домашняя поэзия на случай, та же интернет-поэзия. (Я не поминаю здесь сходный феномен графомании, которая ориентировалась на классические примеры и так или эдак мыслила себя в рамках традиционного поэтического поведения и социокультурного объявления в обществе.) Определение «квази» нисколько не есть уничижение данных родов словесной деятельности, но просто попытка провести более точные границы внутри вроде бы близких типов вербальной активности.

Еще раз отметим, что поэзия — это не только тексты, но специфический способ выстраивания и явления обществу значимых типов культурного, в данном случае — поэтического, поведения.

Но посмотрим, может быть, интернетный способ существования в недалеком будущем останется единственным способом бытования эдакого общепоэтизированного способа бытового речевого поведения. Если же говорить принципиально, то интернетное пространство есть зона визуально-манипулятивного, атавистически выступающего <���в данном случае> как носитель вербального послания. Ну, естественно, существенным остается у этих как бы поэтических посланий модус общения. Но для поэзии эта сторона является по-человечески обаятельной, но вполне маргинальной.

Что же в таком разе остается поэзии в ее узком определении в мире огромных тиражей, побеждающей картинки и стремительной смены стилей, моды и поп-героев, соответствующих в своей динамике рыночному принципу опережающего (яростно и со все возрастающей скоростью) морального устаревания относительно физического? Ну, прежде всего, утеря прямого и моментального влияния на культуру и социум совсем не означает вообще отсутствия возможности влияния на них. Просто это может происходить достаточно опосредованным способом, воспроизводя положение и функцию в обществе фундаментальной науки (особенно ее самых абстрактных областей, типа космологии). В свое время Пикассо на претензии относительно непонятности его творчества широкому зрителю отвечал, что оно дойдет до потребителя со временем новым дизайном унитаза. То есть через некоторое количество охлаждающих и преобразующих опосредований. Понятно, судьба поэзии непосредственным образом связана с общими перспективами литературы при меняющейся географии распределения социокультурных и культурно-эстетических функций в современном и ближайшем будущем человеческом сообществе. И больше — с перспективами печатного слова и вербальности вообще в их взаимоотношениях с визуальностью, современными технологиями и новыми носителями информации. Ну, это проблема слишком общая, туманная, исполненная некорректных экстраполяций, идеологических преференций и, соответственно, предпочитаемых утопических сценариев ближайшего и далекого будущего в пределах вообще возможной перестройки целиком старой антропологии, служившей фундаментом общности всей человеческой культуры на пределе многотысячелетней истории.

Но все-таки, не убегая столь далеко, попытаемся определить, что же остается поэзии в современном мире, не оговаривая ее простую (наряду с иными прочими вербальными способами) и вполне понятную интенцию быть способом общения и передачи какой-никакой информации. Ну, это понятно и вполне неспецифично.

Итак, во-первых, всегда (до, скажем, трудно пока и представляемого момента полнейшего исчезновения или отторжения уж совсем в непрезентабельную сферу вербальности как таковой) будут люди с неординарным ощущением языка, специфической любовью к манипулированию им неконвенциональным образом. Игре с ним. Этот слой людей и есть основной поставщик как творцов поэзии, так и ее потребителей. Их количество может меняться в зависимости от конкретной политической или социокультурной ситуации (при общей пока, заметим не без печали, неуклонной тенденции к снижению процента людей, задействованных в этом), никогда не приближаясь к нулю.

Во-вторых, в поэзии проглядывают и всегда останутся при ней атавистические корни древних магическо-мантрических практик, потребность в обнаружении которых и явлении их в нашу окружающую жизнь не исчезает даже при как бы тотальной доминации научного дискурса и анестезирующих практиках массмедиа, рекламы и поп-сферы. Особенно это откровенно в русской поэтической традиции и доминирующей поныне верификационной норме с сохранением в ней рифмы и поэтического размера. В этой своей практике поэзия отчасти совпадает с рок-движением.

В-третьих, поэзия является хранителем «длинной» исторической памяти, сознательно, отрефлектированно и демонстративно наследуя неуследимому ряду поэтических школ и поколений. Особенно это бросается в глаза на фоне упомянутой стремительной смены мод и стилистик, апеллирующих к сиюминутной реакции и произвольно возвращающих в сферу ностальгических интерпретаций и ремейков случайно выбранные произведения или культурные эпохи. Помните анекдот? В автобусе инвалид склоняется к сидящему юноше, попрекая его:

— Вот молодежь сидит, а инвалиды стоят. Я, между прочим, в 41-м ногу потерял.

— Мужик, — отвечает искренний юноша, — я в 41-м не езжу.

Вот она — потеря долгой исторической памяти! Притом, что нынче эта пресловутая «долгая» исчисляется уже не столетиями, а десятилетиями. И, к примеру, особенно в ее бестселлерной практике включена в тот процесс быстрого морального устаревания продукта и необходимости беспрерывного поставления на рынок все новых и новых вещей. В этой своей функции сохранения длительной исторической памяти, конечно же, поэзия совпадает с некоторыми другими сферами гуманитарной деятельности.