Франсуа-Анри Дезерабль - Некий господин Пекельный

Однажды в сентябре в театре “Люсернер” в четвертом округе Парижа, давали Гоголя – комедию в пяти действиях “Ревизор”, которую я до сих пор не читал, и вечер у меня как раз был свободный.

Гоголь – и это, увы, единственное, что у меня с ним есть общего, – был начисто лишен воображения. Во всяком случае, так говорил он сам, хоть вряд ли это верно – нельзя же написать “Тараса Бульбу”, “Шинель”, “Мертвые души” и все остальное, не имея ни капли воображения. Однако он так думал, был в этом убежден, но все-таки писал, а для писателя довольно, согласитесь, затруднительно обходиться без воображения, вот он и нашел выход: прибегал к посторонней помощи. “Нет ли у вас какой-нибудь идеи?” – спрашивал он у всех вокруг: у родственников, а чаще всего у друзей. Среди его друзей был некий Александр Пушкин, а уж Пушкин от недостатка идей не страдал (и он уже подбросил Гоголю сюжет “Мертвых душ”). Поэтому, когда в октябре 1835 года Гоголь оказался на мели, он взял свое лучшее перо и написал письмо Пушкину. Дескать, не завалялся ли у тебя, брат Пушкин, какой-нибудь сюжетец, что-нибудь такое чертовски смешное, до чего у тебя самого не доходят руки? Есть, отвечает Пушкин, есть как раз такой сюжетец: про то, как одного петербуржского журналиста приняли где-то в Бессарабии за приезжего ревизора и соответственно обхаживали. Держи, Николай, и делай с этим анекдотом, что хочешь. Идет, обрадовался Гоголь и в два счета, а точнее, в два месяца с небольшим написал пьесу, которую и до сих пор, спустя почти два века, играют во всем мире и, в частности, в Париже, в театре “Люсернер” на улице Нотр-Дам-де-Шан, куда я и решил пойти в тот вечер. “Не забудь надеть шапку, – сказал я Марион, – мы отправляемся в Россию”.

Потому что история эта разворачивается в небольшом уездном городке где-то между Петербургом и Саратовом. Происходит грандиозное недоразумение: становится известно, что в городе со дня на день появится ревизор инкогнито из Петербурга с секретным предписанием от царя. А за всеми местными чиновниками “водятся грешки”: в больнице мрут пациенты, от судебного заседателя несет водкой, почтмейстер распечатывает письма “не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства”, губернатор вовсю берет взятки. Все в ужасе. Бьют тревогу. Как он выглядит, этот ревизор? А вдруг он уже здесь?

И вот пожалуйста – в местной гостинице уж две недели как поселился некий молодой человек, едущий из Петербурга в Саратов, сидит на месте, живет в кредит, ни копейки не платит. Что, если это он и есть? Недурной наружности, презентабельный – наверняка он самый. На самом деле этот молодой человек по имени Хлестаков – праздный гуляка и бездельник, разъезжает в карете, спускает в карты папенькины деньги. Он никакой не ревизор. Но раз его за ревизора приняли, то почему бы и не одурачить все достойнейшее общество? Тем более что из этой ситуации он извлекает немалую пользу: ему списывают долги, его приглашают к обеду, ему наперебой предлагают взаймы, сам губернатор селит его у себя, а губернаторская дочка млеет перед ним (он светский человек! дает балы! в Петербурге!).

Бывает, что одни названия городов дивной мелодией, пьянящей и заветной, звучат в ушах тех, кто живет вдали от них. Как слово “Петербург” в ушах обитателей провинциального русского городишки. Для губернаторской дочки название столицы означает балы, для других это царский двор, имперские вельможи. И жил в этом уездном городишке обычный, неприметный человечек по имени Бобчинский. Он тоже посещает лжеревизора, и у него имеется нижайшая к нему просьба.

В тот вечер в “Люсернере” все шло прекрасно: я с интересом ждал развязки (Раскроется ли обман? Как выпутается Хлестаков?), постановка была отличная, актеры играли божественно, публика смеялась от всей души, смеялся и я. До тех пор, пока в седьмом явлении четвертого действия на сцену не вышел Бобчинский со своей нижайшей просьбой. После которой мое расследование приняло неожиданный оборот.

Н. В. ГОГОЛЬ

РЕВИЗОР

Действие IV, явление 7 (отрывок)

ХЛЕСТАКОВ. Не имеете ли и вы чего-нибудь сказать мне?

БОБЧИНСКИЙ. Как же, имею очень нижайшую просьбу.

ХЛЕСТАКОВ. А что, о чем?

БОБЧИНСКИЙ. Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живет Петр Иванович Бобчинский.

ХЛЕСТАКОВ. Очень хорошо.

БОБЧИНСКИЙ. Да если этак и государю придется, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский.

– Ну что ж, по-моему, вопрос закрыт, – сказала Марион, когда мы вышли из театра на улицу Нотр-Дам-де-Шан. – Вот откуда взялся твой Пекельный. Ты начал его поиски в Гугле, а он нашелся у Гоголя.

Пустота. Вот что я чувствовал. Ошеломительное зияние. Молчал, растерянно хлопал глазами. Не знал, что думать, что сказать. На последних сценах пьесы меня накрыла жуть и оторопь, гудела голова, отнялись руки-ноги. Значит, Пекельный был побочным сыном гоголевского Бобчинского. Никакого сомнения: Гари прочитал “Ревизора”, седьмое явление четвертого действия запало ему в душу – примерно так же, как позднее мне седьмая глава “Обещания на рассвете”, – он захотел когда-нибудь пересказать по-своему историю человека, просящего другого шепнуть его имя на ухо великим мира сего, зажег свою свечу от свечи любимого писателя и выхватил этого человечка из тьмы. Вот почему я не нашел никакого Пекельного в списках жильцов дома номер шестнадцать по улице Большая Погулянка. Приходилось признать: я много месяцев искал следы вымышленного персонажа, человека, которого на самом деле не существовало.

Зато моя бабушка существует на самом деле. И я поехал к ней, чтобы прийти в себя после потрясения “Ревизором”. Она живет в небольшой деревушке на Сомме, в красивом домике, где всю зиму пылают дрова в очаге. Перед очагом стоит стол красного дерева, на столе – черно-белая фотография в рамке, на фотографии – мой дед стоит в величественной позе на носу своей гондолы. Год 1948-й. У нас в семье долгое время при любом упоминании об этом деде немели уста, ускользали слова и повисало тяжкое молчание.

Бабушке было восемнадцать лет, когда она отправилась в первое в жизни путешествие. Однажды в сентябре вместе с подругой села в ночной поезд на Венецию, утром приехала на вокзал Санта-Лючия, нашла гостиницу недалеко от Гранд-канала на узенькой улочке, выходящей прямо на Ка-д’Оро, оставила там чемодан и спросила у первого попавшегося венецианца, как ей самым коротким путем пройти на площадь Святого Марка (она хотела посмотреть на базилику). “Никогда не спрашивай дорогу у венецианцев, – сказала она мне однажды, когда у нас зашел разговор о Венеции. – Если надо идти налево, пройти под аркой, сто метров вперед, через мост, потом направо, выйти на площадь, дальше вдоль канала, опять налево, через мост и там вторая улица направо, то венецианец ткнет куда-то пальцем и небрежно скажет: Sempre dritto! – «Все время прямо!»”