Ринат Валиуллин - Безумие [litres]

– Прямо общественный туалет устроили, – повернула налево, как ни в чём не бывало, жена.

– Может, остановимся? – спросил я.

– Ты тоже хочешь что ли? – переключилась на вторую Шила. – Потерпи до дома.

– Чем занят?

– На работе. Убиваю время.

– Не жалко?

– Если я его не убью, то оно прикончит меня. У нас борьба. Это держит меня на плаву.

– Думаю, что не только тебя. И вообще мне не нравится фраза «на плаву». Ты заболел что ли? Кашляешь…

Кашель засел во мне и никак не хотел выходить, будто гость, который засиделся и которого трудно было выпроводить, сколько не намекай. Недели две уже гостил.

– Может, и болен, а может, просто хочу высказаться, да не могу, будто что-то мешает.

– Только не раскисай! Нам ещё детей растить.

– Хорошо, – согласился я, перекладывая в голове своей мысль, что прожитое наше для потомков никуда не годно, если его не законсервировать счётом в банке или не построить стену недвижимости, чтобы не разлагалось. Какую-никакую, а память ещё хранило прожитое. Флешка на несколько гигов, где каждый гиг – отрезок жизни с кем-то, с каким-то счастьем или несчастьем. Отрезай и ешь, покуда флешка гнездится, выращивая вместе с материнским плато птенцов. – Я помню.

– Я рада, что ты меня ещё не забыл, – постаралась Шила добавить позитива в общение.

– Никто не будет тебя так помнить, как я каждую твою прелестную деталь.

– По-моему, у тебя жар. Надо будет вечером горчичники тебе поставить.

– Меня ещё на год отстранили от полётов.

– Да? Ну, ладно, сделаю тебе массаж, раз такое дело. Главное, не переживай так сильно. Ты же и сам ещё не особо готов.

– Обида меня взяла. Пока я не был отстранён от неба, я мог хоть на время улететь от этой жизни к другой.

– Ладно тебе, что ты на ерунду дуешься. Обидно, это если ты голодный варишь суп в общаге, уходишь с кухни за тарелкой, а когда возвращаешься, мяса в кастрюле уже нет, – пыталась утешить меня жена. Она-то знала, что такое небо для лётчика. – Или чего хуже, в кастрюле плавают чьи-нибудь трусы. Сразу начинаешь изобретать план мести. «В следующий раз надо будет в бульон добавить слабительное».

– Думаешь, мне надо слабительное принять?

– Лучше расслабительное, выпить не помешает. И будет тебе счастье.

– Ты думаешь, это самый короткий путь к счастью?

– Да, напрямки. Дворами.

– Такого счастья хватит только до утра.

– Ты про больную голову? Ну, так это же завтра.

– Так это скоро.

– Не бери в голову, пока она не болит, – действовал на меня, как компресс рассасывающий боль, голос жены.

– У тебя так получается?

– Да, потому что я влюблённая и глупая.

– Влюблённая и глупая, это одно и то же?

– Нет, это с одним и тем же.

Питер. 00.30. Ночь побелела за окном, увидев, чем они занимались в спальне.

Одни отношения склеивают, другие связывают, третьи сколачивают. Наши сердца, как на клёпках, держались на нюансах, вроде этой ночи:

– А помнишь, в ту самую первую ночь под нами сломался диван?

– Ты ломалась, а диван, нет, не помню, – рассмеялся я.

– Да, было смешно, не то что сейчас. Никаких неожиданных поворотов. Если семейный вечер копирует предыдущий – это верный признак того, что мы на пути к рутине. Мы – мебель, мы, как и отношения, дубовы и вечны.

– Я бы сказал дубово-рябинны. Я дуб, ты рябина. А так хочется быть личностью. Мне всё время казалось, что я создан для чего-то большого, великого. Создать что-то грандиозное, – обнимал я жену, глядя в потолок.

– Некоторым удалось стать известными, ничего не создав, уничтожив, разрушив. Истребив.

– Ты про Гитлера?

– Да не, не так фанатично, вот Брейвик, например. Помнишь, который завалил кучу своих норвежцев, а теперь отдыхает в психушке. Пишет книгу.

– Ты меня толкаешь на преступление. Я не такой.

– Ты не такой. Так что довольствуйся своим скромным предназначением. Ешь, работай, плодись.

Я не запомнил, как я уснул. Снилась мне, по обыкновению, какая-то хрень.

Изба была перекошена, а в прихожей стоял устойчивый запах кирзы, будто здесь квартировали солдаты. Я выдворился, двор был проткнут колодцем с нефтью. Какие-то люди черпали из него вёдрами, по необходимости. Они уходили, потом вновь возвращались. Ко мне подошёл мужчина в трениках с оттянутыми коленками, он вытер руки о полотенце с американскими звёздами, повесил его обратно на гвоздь и пожал мне крепко руку.

– Глубина женственности измеряется чувствами, – кивнул он на колодец.

– Да, не только женственности, – поддержал я разговор. – Кстати, где же ваши женщины? Я не вижу ни одной.

– Главное – добывать, а женщины будут.

Мы рассмеялись, провожая из полостей наших уст слова, в компании местоимений, я в основном: мы, наш, наши, он больше: я, меня, моё.

Дохлая птица, как упавший самолёт, рядом обшивка, кровь и багаж внутренностей. Голубь лежал грустно в белом снегу в ворохе перьев, ворон внимательно копошился клювом в салоне, будто пытался отыскать чёрный ящик. Он уже знал причину крушения, а причина была налицо. Холода. Марс пошёл прочь от аварии в ближайший бар.

Пребывая за стойкой, всё ещё переживая птицу, я задумался, глядя куда-то в даль бара. Девушка, сидевшая рядом за стойкой, вдруг разбудила меня:

– Что вы на меня так уставились?

– Я? Нет, я не на вас, извините. – «Среда, сегодня мне нужен посредник, что выдернет из этой скучной среды обитания странного меня», я смотрел ей на руки, а думал о ногах.

– Не на меня?

– Вы ревнуете что ли? – включился я в разговор.

– Нет, я не умею.

– Никто не умеет, но у всех это получается.

– Вы кто?

– Понятия не имею.

Она улыбнулась и зачем-то посмотрела на часы. Я представил на её запястьях наручники вместо часов. Время тоже своего рода наручники, оно нас держит в узде (от рождения до заката) и не отпускает. Скоро нам это начинает нравиться, и вот мы уже сами держимся за него и не отпускаем, и даже стараемся ему понравиться, приходя вовремя, выполняя в срок.

Какой-то лёгкости не хватало этой случайной симпатии, несмотря на всю её мимолётность. Я заказал шампанского. Мы наполнялись его пузырьками какое-то время, пока нам не стало совсем легко:

– Как вас зовут?

– Марс.

– В каком смысле?

– В планетарном.

– Красивое имя. У меня просто, Вика.

– Любите побеждать?

– Проигрывать не люблю точно.

– Тогда за победу! – поднял я бокал навстречу её руке.

– За вашу? Какой вы быстрый, Марс.

– За победу шампанского над равнодушием.

Мы просидели ещё одну бутылку брюта в ритмах барного блюза. Люди за столиками менялись или исчезали вовсе, а бармен был тем самым художником-постановщиком, который время от времени менял декорации вокруг двух главных героев фильма. Тем временем мы с Викой играли всё лучше, всё искреннее, что в какой-то момент дошли до грани, за которой стали самими собою.