Дмитрий Пригов - Места

Вот какая должна была быть поэма, да не получилось. Произошла со мной очередная перемена. А что же писать, коль ты переменился?

Пушкин Александр Сергеевич (1799–1827) — шатен, среднего роста, нос приплюснутый, русский негр, беспартийный, родился в 1867 г. Имеет 3 детей. Вот свидетельство очевидца: «У Пушкина было 3 сына и все идиоты. Один даже не умел на стуле сидеть. И все время падал. Пушкин сам-то довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора. Сидят они за столом; на одном конце Пушкин все время со стула падает, а на другом — его сын. Просто хоть святых выноси».

Судился 3 раза — первый раз по ошибке (вроде бы за изнасилование).

Второй раз за связь с Петрашевским. Сослан в Сибирь. Отсюда он вывез ценные материалы для своих великих криминальных романов. Нельзя, конечно, заставлять каждого поэта идти добровольно в тюрьму или в ссылку. Иди, мол, убей поглавнее, и сядешь. Нет. Нельзя насиловать судьбу. Но где, как не в этом смешаном и собранном заново по каким-то неведомым провиденциальным законам может поэт получить правду в самом ее открытом, доступном виде? <���Правду> о жизни (ту самую, помните: то я — Пушкин, то Пушкин — я), об искусстве, <���о судьбе>. Но нельзя насиловать судьбу. Каждому дано то, что должно быть дадено. <���Нрзб.> только то, что тебе дадено, а не вырвано, похищено, посмотрено, только осмысленно и откровенно. Насилие над судьбой не открывает завесу, наоборот — <���накидывает> новую: на глаза, самую опасную из всех завес, так как давит она на глазное яблоко и расцвечивается всякими иллюзорными цветами.

Третий раз судился за связь с иностранной разведкой. Приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор приведен в исполнение в июне 1937 года. Как же мне теперь продолжить свой рассказ? Что же мне сказать после всего этого? Что придет сейчас на ум? Сам не знаю. И всегда так — что бы я ни делал: <���рисовал>, лепил, писал — никогда я не знаю, что получится. Вернее, знаю, но делается совсем не то. Вот и сейчас я должен был рассказать одну веселую историю из времен моего студенчества. А получается все наоборот.

Этот сон мне снился самому. То я вам рассказывал сон Бориса Константиновича Орлова. Он скульптор, очень интересный. А этот сон снился мне. Стою я вроде в <���нрзб.> на выходе из леса, прямо у дороги какой-то. А дорога от этого места вниз <���уходит>, в большой провал, так что впечатление обрыва, края пропасти. И <���даже> видна деревушка — домики маленькие-маленькие и прозрачный итальянский <���воздух> И вдруг сзади, из гущи леса, прямо на дорогу, на маленький <���крюк> дороги перед пропастью, выбегает бык. Страшный — и не бык, и не лев, <���нрзб.>, а черт-те что — чудище, Холли Лох прямо. И смотрит на меня. <���И не> передо мной, и не за меня, а точно на меня, даже вернее — в меня, ни чуточки <���нрзб.>, даже больше, чем бывает обычно. И я смотрю на него и, как ни стараюсь, не могу увидеть ничего, кроме морды. А морда его вся в толстых округлых складках толстой дерматиновой кожей. И два огромных стеклянных глаза. Временами <���нагибает> бык голову и вынюхивает что-то с шумом — мои ли запахи, дальние ли… Вдруг он подскакивает сразу на четырех негнущихся ногах (не гнутся они от своей толщины, так как отлиты словно целиком, без всяких там суставов и разных членений). Подскакивает он, как гигантский козлик, в воздухе же разворачивается и, не успев даже как следует опуститься на землю, бросается вниз по дороге в обрыв. Он уносится так быстро, что за ним идет не то гудение, не то жужжание, и деревья раскачиваются, как перед грозой. Затем я вижу быка уже <���у самой> деревушки. А она, хоть и далеко, но видна вся до мельчайших подробностей, до стереоскопической рези в глазах. И вижу: забегали там люди — так беспорядочно, так суматошно, обреченно. Бык подлетает к первому домику и — шасть его рогами. И хоть находится все это далеко, и дома маленькие, и бык тоже маленький, но присутствует в быке (в отличие от просто маленьких домиков), присутствует в нем рядом с его видимым дальним размером и его огромный умопостигаемый размер. Так что он сразу и маленький, и большой, огромный рядом с домишками. И несется оттуда, снизу, такой же умопостигаемый, несоразмерный с расстоянием, рев, шум, топот, грохот и рык. А первый домик, поддетый рогами, медленно взлетает вверх, поблескивая окошками. В самой высокой точке разлетается он на бревнышки, и сыпятся из него всякие маленькие и блестящие, как монетки, вещички. Затем бык бросается на противоположную сторону деревенской улицы, к соседнему дому, затем к третьему — и так зигзагами вдоль всей деревни. И пока он подбрасывает следующие домики, предыдущие все висят в воздухе и поблескивают, как первомайский салют. А бык все удаляется и удаляется. И опять (странное дело) — чем дальше он убегает, тем становится все меньше, почти превращается в точку, но этот самый проклятый умопостигаемый размер его все время возрастает и достигает чудовищных, неземных, почти облакообразных пределов. А куда же люди подевались? Я всматриваюсь и не могу их нигде обнаружить. Ну, вы, понятно, скажете: все это сон и сущий бред. Каждый <���нрзб.> с три короба подобных снов нагородит. Но ведь есть сон и сон. Есть сон просто, когда спишь, а есть сон непростой, когда тоже спишь, но как и не спишь, <���а вернее,> спишь именно для сна. Это, как и болезнь — кому она дается, чтобы <���болеть>, а кому — чтобы выздороветь.

Так вот. А тем временем бык разворачивается вдали. Точка, в которую он превратился, развернулась мигом, то есть ей и не надо было разворачиваться, а просто начала обратное движение. Но тот, другой, облакообразный, разворачивается медленно, чуть изменяясь и деформируясь при этом. Ветер, или просто поток воздуха снес в ту сторону все звуки и шорохи, так что я стоял среди полнейшей тишины, даже среди отсутствия и самой тишины-то. И вот он понесся назад. Он несется в некоем роде коридора над ним, где не летают птицы и воздух белесее. Боковым зрением я замечал, как по краю света скользили серыми потешными галочками птицы, видел и синие полоски итальянского неба. Но над собой я видел увеличивающегося резкими сменами кадров быка и бегущих <���вслед> ему галдящих людей. Они бегут не то чтобы радостные и не то чтобы <���возбуждаемые> им, но какие-то возбужденные, без тени горя, страдания или веселья на лицах. Они просто возбуждены тем, что бегут, а бегут, потому что возбуждены. Домики их родной деревушки все висят в воздухе и поблескивают. <���Шагах> в двух от меня голова быка резко затормозила, задрожала вся, и задрожала вокруг природа, сбились ее контуры и очертания, и очень медленно возвратились на места. Бык наклонил свою нечеловеческую голову и тяжело вынюхивал что-то. Я стоял за деревом легкий, словно приподнятый. Бык смотрел на меня снизу и передними монолитными ногами стал рыть яму. Похож он был на кого-то дико знакомого мне бородатого человека с черным светом в глазах. Кто это? На кого похож? Вырыв яму, он стоял на дальнем ее краю. Он медлил, <���ждал> ли знака? Свистка? Крика? Моего неверного движения? И в этот миг — надоумил ли кто? — я осенил себя крестным знаменьем. И бык стал уменьшаться Нет! Нет! Нет! Вру! Я сам, словно какими лучами, стал отталкиваться от него этим крестным знаменьем и медленно воспарять, чуть-чуть вращаясь винтообразно. Вращение усиливалось. И завертелся, закружился весь мир внизу меня сизым, пыльным вихрем. Когда же оказался я на страшной высоте, кружение внезапно остановилось, и мир снова стал чистым и прозрачным с синим итальянским воздухом. И только бегала далеко внизу по опушке леса маленькая черная собачонка и гавкала так звонко и одиноко: «Гав, гав, гав».