Тадеуш Ружевич - Избранное

Иногда какой-нибудь солист вопил нечеловеческим голосом: «Врежь ему!!!»… Внезапная гробовая тишина перед наказанием, когда судья объявлял штрафной… одиннадцатиметровый… Терзаемый противоречивыми чувствами, я ничего, кроме футбольного поля, не видел. И не заметил, что кто-то дергает меня за ногу; я нетерпеливо махал ногой — отвяжись, мол… Но вскоре дернули сильней, кто-то зацепил рукояткой трости мою ногу и тянет меня вниз… Я глянул и одеревенел (сидя на дереве, сам стал от ужаса неподвижен, как эта липа, хотя и не покрылся ни корой, ни листьями). Под деревом стоял сам «Дир» (директор), Первый после Бога! А вернее, Бог-Громовержец. Его голос вселял ужас и робость в сердца учеников и молодых учителей. Это он, собственной персоной, зацепил рукоятью трости мою ногу. Дир был мужчина видный, элегантный, величественный, грозный… Юношей он «служил в легионах», носил на лацкане значок Первой бригады, знал наизусть всего «Пана Тадеуша», имел легендарного друга, гуральского генерала Галицу, о котором в школьных коридорах передавались легенды… По праздникам, когда школа с оркестром и знаменем маршировала в костел, Дир выступал в белых перчатках, стекла его пенсне сверкали на солнце, шаг становился пружинистым, и трость превращалась в саблю… Особенной тревогой голос Дира наполнял учеников, вносивших сниженную плату за обучение или запоздавших с платой… В первом классе я еще считался очень хорошим учеником, и Дир согласился снизить плату; видимо, в груди у Громовержца билось человеческое сердце, потому что таких, как я, в школе было немало; хотя школа постоянно испытывала финансовые трудности, родители платили векселями, которые надо было «опротестовывать», преподаватели не получали вовремя жалованье… Впрочем, это уже «из другой оперы», и здесь не место для этой темы — слишком далекой от моего местоположения, — для воспоминаний и комментариев.

Я услыхал глас с неба (точнее, с земли): «Слезай! Слезай сейчас же!»

Весь одеревеневший и вдруг ослабевший от страха, я соскользнул по стволу на землю. Надо мною высился Дир. Сверкающие стекла пенсне глядели на меня.

— Что у тебя на голове? — спросил Дир.

Я снял «котелок» с головы и ответил:

— Фуражка.

— А какая фуражка?

— Наша, гимназическая, — отвечал я, сминая и сгибая в руках ужасный, треснувший козырек, раздвоенный наподобие вороньего клюва…

— Что скажут люди, когда увидят на дереве ученика в этой фуражке?

— Не знаю…

— Скажут, что в гимназии Немца учатся лоботрясы… — Голос его был холоден и суров.

— Простите, — прошептал я.

— Сидя вот так на дереве, ты позоришь школу…

— Простите… — прошептал я опять и уже настолько овладел собою, что начал играть, а актером я был превосходным — губы у меня задрожали, в глазах появились крупные, прозрачные слезинки…

— А если бы тебя на дереве увидел инспектор?!

Прозвучало-таки это страшное слово. Призрак «инспектора» держал нашу школу в страхе днем и ночью, но чтобы инспектор очутился как раз вот здесь, под липой, в день матча… Я все же молчал, а Голос, заполняя весь мир, продолжал:

— Чтоб больше это не повторялось, не то сообщу родителям. А теперь бегом домой, ты, башибузук!

Это странное, «татарское», слово теперь вышло из употребления… Башибузук!

Я поклонился и ушел, полный мрачных предчувствий. Позади меня громко скандировали хоры болельщиков, но в моем сердце чистое пламя энтузиазма погасло. Из homo ludens [76] Играющий человек (лат.) . я опять превратился в homo sapiens со всеми его терзаниями и страхами.

Матч, о котором я здесь пишу, был «дружеский», и болельщики хотя и реагировали бурно, все же сохраняли душевное равновесие. Ведь дело шло не об очках или о перспективе (всегда теряющейся в туманном будущем) перехода в класс «А». Настоящая борьба происходила между командами местными: «Короной» и «Вперед».

Еще теперь, почти через сорок лет, помню слова песни, которая разносилась над стадионом (и его окрестностями), когда приближались дни встречи местных команд:

Вижу еще силуэты некоторых игроков и лица, возникающие при их именах и прозвищах. Но всех участников команд не помню, а также на каких позициях играли эти тени… В воротах «Короны» стоял «Маеся», а вот кто был защитником, кто играл «на флангах», кто был нападающим и в резерве?.. Может, братья Ленские?.. А Канафка? А Голис, Стеллак? Это в команде «Вперед». Команд со временем становилось больше… «Стшелец», «Спарта», «Гакоах»… Там Лайбелюлю — бек, братья Родалеки — нападающие… Тени, тени… Участвовать в матче можно было по-разному. Самый простой способ — пройти на стадион с купленным билетом — был исключен ввиду отсутствия денег. «Злотый — это основа, основа — это земля, земля — это мать, мать — это ангел, ангел — это хранитель, хранитель — это страж, страж — это злотый»… Ах, тогдашние наши лингвистические игры! Как жаль, что их не знали нынешние «доценты»! Какие там были скрыты возможности — ах и ох! — семантические и структуралистически-антропологические: «энтеле пентеле сиги сиой рапете папете кнут»…

Другой — еще легальный — путь на стадион был сложнее. Существовал старый неписаный закон, признанный распорядителями, сторожами, игроками, самою жизнью освященный. А именно — каждый игрок имел право провести на стадион одного человека. Это мог быть родственник, знакомый, мог быть и чужой, случайный человек, болельщик. Правом этим пользовались не все игроки и не всегда. Охраняемые им счастливцы шли на стадион через калитку. Взрослым редко доставалась такая привилегия — возможно, стыдливость и гонор не позволяли взрослым болельщикам пользоваться этим правом. Зато им пользовались мальчишки, совсем еще дети, и подростки… Гардеробная, где футболисты переодевались в спортивные костюмы, сперва находилась за пределами стадиона, в соседнем дворе, рядом с заводом газированных вод. Команды, уже одетые в разноцветные костюмы, проходили некий отрезок пути, окруженные свитой любителей и болельщиков, — надо было воспользоваться этим отрезком пути, чтобы вступить в контакт с игроком… Сколько там было ребятишек, просивших: «Дяденька, возьмите меня! дяденька, возьмите меня!..» Однако игроки шли равнодушные, отчужденные, неприступные. Они не слышали голосов, не отзывались на просьбы. Лишь изредка рука игрока прикасалась к голове или к плечу просившего — и жеста этого, как бы «рукоположения», было достаточно, чтобы избранник прошел в калитку. Такой обряд «введения» держался не очень долго, он исчез, когда стадион расширили и произошли перемены в его техническом оснащении. «Возьмите меня, дяденька…» Стайка сопляков, «клопов», щенков идет рядом с игроками и монотонно ноет: «Возьмите меня, дяденька…» С некоторой гордостью я должен отметить, что почти никогда не пользовался этим способом. Только один-единственный раз… Я все же был из семьи хотя бедной, но гордой… Как я уже вспоминал, на робкие и тихие голоса, а также на назойливые и нахальные игроки реагировали очень редко. Они шли, оправляя на ходу майки и трусы, перебрасываясь последними словами. Итак, надо было, чтобы игрок коснулся рукою «избранника», этот физический контакт признавали достаточным сторожа и контролеры, которые стояли перед входом и у входа. Рука футболиста словно была порукой, надежной охраной… Игроку не надо было обнимать «избранника» или держать за руку — достаточно было притронуться одним пальцем, и грозные стражи с повязками на рукавах выражали молчаливое согласие. Однако многие игроки оставались глухими к мольбам, отмахивались рукою, сердито ворчали: «Катись отсюда, щенок…»