Максим Осипов - Дети Джанкоя. Документальная повесть

Умер он через несколько месяцев, но напоследок судьба ему улыбнулась опять. Володя устроился при похоронной службе — забирать умерших на дому, и однажды, вывозя из квартиры покойника, познакомился с женщиной, только что ставшей вдовой. Они приглянулись друг другу, вскоре подали заявление в ЗАГС. Хоть и предупреждали Володю, что комбинировать варфарин (средство против закупорки клапанов) с алкоголем смертельно опасно, но как на собственной свадьбе не погулять? — он не смог отказать себе в удовольствии. Так закончилась его жизнь — обширным инсультом, кровоизлиянием в мозг.

Относительному благополучию своему — культурному, медицинскому, архитектурному — город N. обязан приезжим — дачникам и тем, кто остался тут насовсем. Город N., как Соединенные Штаты Америки, создан приезжими. Интеллигенты-дачники восстановили храм на Воскресенской горе (в советское время в нем помещалась сначала пекарня, потом был склад культтоваров), дачники и концерты устраивают, и ежегодные выставки, и работу местным кое-какую подбрасывают, и в кафе едят — тоже они. Легкая к ним неприязнь естественна: французы не любят Америку, греки — Германию, тяжела зависимость от чужих людей, но даже среди подростков серьезного противостояния местные — дачники нет.

Дети играют в « фифок», в московских тетенек. Кидаются на солнечное пятно на полу: «Солярий! Солярий!». « Фифки» встречаются среди всех возрастов:

— Я думаю, вам следует это знать, — вздыхает москвичка восьмидесяти с чем-то лет. — Когда мне было три годика, мои родители страшно поссорились.

Понимает ли она, что находится у врача?

— …И отец меня взял за ручки, вывесил за перила моста и кричал матери, что отпустит, если она сделает, как ей хочется, его не послушает. С тех пор у меня расширен левый желудочек.

Левый желудочек не расширен. — Нет, заключение, такое , ей ни к чему.

Иерархия дачников выстраивается независимо от их достатка или, скажем, архитектурных достоинств дач. Гораздо существенней, кто какого добился успеха, причем не в Москве: книжка вышла в Америке, картину купил берлинский музей, вернулся с гастролей в Японии — это ценится, пролезай во главу стола, говори. Уважается заграничный успех и местными: на похороны художника, замечательного, и всеобщего друга — его привезли из Парижа и отпевали тут — полиция надела парадную форму и перекрыла движение, хотя от храма до старого кладбища ехать не больше минуты, автомобильных пробок в городе нет.

Прадед по женской линии, как многие политические (его осудили весной тридцать третьего в составе группы из четырнадцати врачей), оказался в городе N. не совсем по своей воле — после Бутырки и Беломорканала, после войны. «Это пристанище на всякий случай в нашей семье», — из его дневника. Во Владимире, где прадед был главврачом, его ситуация, как человека сидевшего, с возвращением фронтовиков стала опять угрожаемой (могли донос написать, посадить) — сюда он приехал летом сорок шестого, вместе с внучкой, десятилетней девочкой. В те времена из Москвы добирались двенадцать часов: железной дорогой, затем вслед за рикшей с вещами семь километров до пристани, и, наконец, пароходом вверх по реке.

Тут, в старом доме на улице Пушкина, гостило много известных и неизвестных людей: городу N. посчастливилось находиться на правильном удалении от запретной Москвы. В начале семидесятых, через несколько лет после смерти прадеда, дом разграбили и снесли — и отношения с городом прервались. От прежних времен уцелели только сохраненные матерью каминные изразцы да огромная липа в углу участка. Из ранних воспоминаний детства — вот эта липа и кое-какие запахи: сырого подвала, пыли, прибитой дождем.

В сорок шестом здесь был лишь один оперуполномоченный НКВД, в семидесятые число сотрудников тайной полиции возросло до одиннадцати — так расплодились в городе N. враги. Каково положение сейчас, не поймешь.

Европейцы, во всяком случае, себя чувствуют очень вольготно. Итальянец, художник-мозаичист, живет здесь с женой уже несколько лет. Превратностями российской истории его особенно не удивишь:

— Che cazzo! — итальянский мат. — Когда вы еще по деревьям лазили, мы уже были геями.

Жена его зашла в армянскую лавку, а он скрутил себе сигарету и курит — возле развала, на котором лежат огурцы.

— Почем? — спрашивает покупатель.

Итальянец разводит руками: Italiano , он по-русски не говорит.

— Да понял я, итальяно. Почем итальянские огурцы?

Иностранцам не удивляются. Немцы, французы, индийцы, американцы — кого только нет. Таджиков, азербайджанцев, армян, молдаван не считают за иностранцев, но и не притесняют: что делать — людям не повезло.

На мойке машин появился новый работник — Сурик, Сурен. Где прежний?

— Гагик. Слушай, посадили его. Азербайджанца одного застрелил.

Дали четыре года, как-то очень по-божески.

— Не за стрелил, папа, а под стрелил, ранил, — вмешивается десятилетний сын Сурика, он учится в школе, летом помогает отцу.

По выходным приезжают туристы, осматривают Воскресенскую церковь, «спящего мальчика» (под ним похоронен Борисов- Мусатов), спускаются к Камню. Экскурсовод рассказывает: в начале шестидесятых из Киева на попутках приехал студент Сеня О., «в обтрепанных штанцах мальчишка» (Ариадна Эфрон), романтическая натура, кристально чистая, сейчас таких называют прекрасными. Явился с одним лишь желанием — исполнить посмертную волю Поэта, настолько Сеню «пронзили» ее стихи. «Я бы хотела лежать в одной из могил с серебряным голубем…» Камень, поставленный Сеней (из местной каменоломни), убрали через несколько дней. Добрые дела — вроде помощи (и то в основном оружием) тогдашним детям Джанкоя, африканским, арабским, — совершало лишь государство, без согласия властей не то что Цветаевой — никому, Хрущеву нельзя было сделать памятник. Зато интеллигенция города N., особенно женская ее часть, оценила Сенин порыв. « Охмурить их (интеллигентов) — задачка для малолеток. Их можно голыми руками брать», — Сеня как-то сказочно преуспел, но не всем пришлась по душе его оборотливость — о Сене написана повесть. Так что прививка от энтузиазма, от добрых дел городом N. получена, и давно. Нынешний камень поставили в перестройку, а Сеня живет далеко — в Нью-Йорке, сочиняет «добрые стихи для детей, чтобы не забывали русский язык».

Магазины, кафе, гостиницы, дома отдыха — ими владеют местные предприниматели, люди своеобразного обаяния. Они привыкли, что лучше действовать в обход государства, и презирают тех, кто благодаря погонам или друзьям в погонах бабки срубил, — таким, говорят они, только бы все надкусить. В их среде много уголовной терминологии (разборки, общак, беспредел), но людей этих можно просить о помощи, не стесняясь, — бывает, отказывают, но рука у них легкая, безо всяких там «к сожалению, вы не вписываетесь в нашу программу». Без одного из предпринимателей, дающего тайно, больнице бы трудно пришлось. В свое время он сильно был удивлен, что его девяностодвухлетнюю бабушку никто не спросил, чего она в ее возрасте хочет: понятное дело, того же, что все, — подольше пожить и чувствовать себя хорошо, — полечили ее, помогли. Она теперь уже умерла, а внук все дает.