Элиф Батуман - Идиот [litres]

Томи, мой бывший учитель математики и друг, который преподает уже 20 лет, говорит, что по большинству учеников он может предсказать их дальнейшую судьбу. Случаются исключения – это как с Фрейдом, который не мог анализировать некоторых людей. Я боюсь спросить его о себе. С другой стороны, я – без пяти минут ученый, и единственное на настоящий момент научное объяснение свободы воли состоит в том, что она – иллюзия. И это мне не нравится.

В книжном, пока Светлана сравнивала разные издания «Беовульфа», я принялась листать набоковские «Лекции по литературе», и мое внимание привлек пассаж о математике. По словам Набокова, когда древние люди изобрели математику, это была искусственная система, призванная внести в мир порядок. Потом, в течение многих веков, по мере того как эта система становилась всё более изощренной, «математика вышла за исходные рамки и превратилась чуть ли не в органическую часть того мира, к которому прежде только прилагалась… произошел переход к миру, целиком основанному на числах, и никого не удивило странное превращение наружной сетки во внутренний скелет». [20] Владимир Набоков, «Искусство литературы и здравый смысл». Перевод Г. Дашевского.

Всё, о чем я узнала в школе, вдруг встало на свои места. Я увидела, что Набоков абсолютно прав – и прежде всего он прав, указывая, что сначала возникли отвлеченные вычисления, а их способность описывать реальность стала понятна лишь позднее. Греки придумали эллипс, разрезая воображаемые конусы для решения стереометрических задач, и только столетия спустя выяснилось, что форму эллипса имеют орбиты планет. Вавилоняне – или кто-то еще – создали тригонометрию за много веков до того, как люди узнали о синусоидальной форме звуковой волны. Сначала Фибоначчи придумал создать числовую последовательность, складывая числа с предыдущими в ряду, и только позднее заметили, что в ней зашифрованы спирали семян подсолнуха. А вдруг математика объясняет устройство всех вещей – не только принципы физики, а всего на свете? А вдруг именно это и изучает Иван?

Вместе с Ханной я пошла на урок по многомерному анализу. Эта дисциплина считалась обязательной для медицинского подготовительного отделения. Вел ее лохматый с бочкообразной грудью студент в ярко-зеленом спортивном костюме. Говорил он громко. Я не понимала ни слова. Дело было не в теме урока, а в том, что я не могла выхватить из его речи ни одного распознаваемого слога.

В холле после занятий Ханна с друзьями-медиками шутили, как они отомстят некоему студенту по имени Дэниел, который вечно бежит впереди графика. Дэниел стоял рядом и скромно улыбался.

– Вы на уроке хоть что-нибудь поняли? – спросила я, когда в разговоре возникла пауза.

Одна из студенток, красивая девушка с бровями словно два легких пера, взлетевшие над глазами, посмотрела на меня.

– Нет, его никто не понимает, – ответила она. И они принялись обсуждать, как ночью перед экзаменом взорвут у Дэниела в общаге дымовую шашку.

Я посетила первое занятие математического курса – единственного в списке, который не был обязателен для медиков и не требовал специальных знаний. Он назывался «Множества, группы и топология»: «введение в строгую математику, ее аксиомы и теоремы через такие дисциплины, как теория множеств, группы симметрии и низкоразмерная топология». Стулья стояли не рядами, а как попало. Я узнала Айру, соседа Ральфа, и села рядом. Всё новые и новые люди входили в класс и садились на пол. Сделалось очень жарко. Появился бородатый человек. Он изучил класс меланхоличным взглядом.

– Я – Паль Тамаш, – сказал он. – Это мое венгерское имя. Поэтому у меня акцент. По-английски меня зовут Тамаш Паль. Мой ассистент сейчас принесет программу.

И почему я не удивилась, что ассистентом оказался Иван. Он меня тоже заметил, я это поняла, но мы не улыбнулись и не помахали друг другу. Он стал раздавать еще теплую после копира программу, текст которой содержал неожиданные диакритические знаки. Оказалось, что Тамаш Паль – не Tamas Pal, а Tamás Pál, а Иван – не Ivan, а Iván. Первая лекция называлась «Непрерывность, связность и компактность». Когда мои мысли вернулись к лекции, Тамаш Паль говорил о невозможности разделить угол на три равные части.

– Это может показаться парадоксальным, – сказал он.

Я не могла представить, как такое может быть, чтобы угол не делился на три равные части. Если предмет существует, разве нельзя его разрезать натрое? Профессор принялся выводить на доске диаграммы и уравнения. Я списывала их в блокнот. Иван сидел на полу, прислонившись к стенке. На его джинсах под коленом была рваная щель. Она впечатлила меня куда сильнее, чем доказательство про углы.

На второе занятие «Множеств, групп и топологии» я поначалу решила не ходить. Вместо этого отправилась в научную библиотеку и взяла журнал со статьей о лингвистическом прайминге. Из нее выходило, что если ты только что видел картинку слона, то быстрее распознаешь слово «жираф». Картинка кошки поможет тебе распознать «мышку», а картинка ложки – «мошку». Разве все эти кошки с ложками не служат доказательством того, что люди мыслят по-разному на разных языках? По мере чтения я и сама начала утрачивать способность распознавать элементарные слова. А непонимание, к чему бы мне себя пристроить, возрастало. Это непонимание было физически тягостно – как бессонница.

Я сдалась и побрела на математику.

Профессор объяснял теорию множеств.

– Давайте рассмотрим множество людей в этом классе, – говорил он. – В нем около сорока членов. А теперь внутри этого множества выберем подмножество. Пусть это будут люди, знакомые друг с другом. Большинство из нас друг с другом незнакомы, но не все. Я, например, знаком с Иваном . – Он как-то по-особому произнес это слово, делая ударение на первый слог.

– Не знаю, сколько еще членов принадлежит к подмножеству тех, кто знаком с другими, но могу предположить, что порядка десяти-пятнадцати человек. Поэтому я проведу некоторые связи. – Он нарисовал на доске группу точек и некоторые из них соединил, как созвездия. Принадлежим ли мы с Иваном к тем, что связаны, – к подмножеству знакомых друг с другом людей?

Вечером Светлана учила меня играть в сквош. На сквош-корте мне раньше бывать не доводилось. Внутри слепящее-белого куба всё звучало странно, словно издалека или из телефона, – скрип наших кроссовок, голос Светланы. Синий резиновый мячик был очень маленьким, ужасно шустрым и бешеным. Подумать только – для некоторых людей этот мир слишком детерминирован!

Возвращаясь, я вспомнила, что в девять часов Иван ведет занятие математического курса. Над спортзалом висела гигантская луна. Не пойду я, скорее всего, на это занятие. Я вернулась домой, приняла душ, оделась. Часы показывали ровно без десяти девять.