Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

Гипсовая конская голова в центре арки над воротами, оповещающая весь свет, что Дастыхи искони были любителями лошадей, выкатывает на него бельма глаз, смытых дождями. Помещик сконфужен, он собирается обнажить голову, но, дотронувшись до шляпы, снова приходит в себя, вздрагивает и поспешно входит во двор.

Полуденная тишина здесь совсем иная, чем сонная тишина, затопившая площадь. Солнце еще в состоянии нагреть побеленные стены, и горячая пелена покрывает утрамбованную землю. Из распахнутых окон кухни слышен звон посуды, над стайкой кур, роющихся под навесом возле сараев, поднимается и опускается многоголосая перекличка петухов, из хлева доносится ритмичный звон цепей, когда скотина принимается облизывать свои бока. Помещик стоит за калиткой и с трудом переводит дыханье. Он не слышит ничего, кроме этих звуков, теперь к ним прибавилось еще любовное воркованье голубей; вокруг головы с жужжанием вьются мухи и усаживаются обратно на теплую стену, с которой он вспугнул их своим приходом… В его мозгу не раздается ни одного из подстрекательских голосов. Этот дом, о стену которого он опирается плечом, и все эти строения: кладовые, амбары, сарай, дровяник, хлев и конюшня — все это обширное пространство, которое они занимают здесь, все знакомо, и нет ни одного уголка, куда он не смог бы добраться в самой черной тьме и найти безошибочно нужный предмет. Его имение. И вдруг Дастых четко и ясно, без обычного хаоса в мыслях, понимает, что и с этим местом, и со всем, что к нему относится на широких просторах бытеньских полей, он связан так, что наверняка умрет, если вдруг придется с этим расстаться. Вся эта необъятная ширь до последней межи на полях и лугах раскрывает ему объятья, словно хочет прижать к себе в какой-то неодолимой великой тревоге.

Он не сомневается в причинах, породивших эту тревогу, и охотно ринулся бы в эти объятья, забыв обо всем, но в эту минуту что-то всколыхнулось на дне его души, и источник света снова замутился. Нет, он не может сдаться, не может отрешиться, пока не вернет своему хозяйству то, что взял у него и чего лишил.

Он тихо бредет к дверям дома, пробирается, опасаясь, что его заметят и окликнут, заведут разговор. Но дом тих, женщины ушли по своим делам, а прислуга в кухне звонит к обеду в колокола сковородок, чугунков, блюд и тарелок. Дастых, никем не замеченный, доползает до своего кабинета и старательно запирает за собой двери.

Мертвая тишина нарушается здесь лишь запинающимся ходом часов с кукушкой; в воздухе висит тяжелый дух старья. Дастых останавливает часы и кладет на овальный стол перед кушеткой туго набитый бумажник. Он глядит на него расширенными от волнения глазами, а потом начинает раздеваться. Пытается отпереть гардероб, чтобы повесить туда свое праздничное платье, но замок никак не дотягивает один оборот, сколько он ни пытается помочь ему ключом. И тогда Дастых резко рвет на себя дверцу, гардероб с громким треском распахивается, и к ногам Дастыха падает что-то тяжелое. Он вешает одежду и только потом поднимает с пола и равнодушно кладет на стол рядом с бумажником короткое охотничье ружье. Потом переодевается в старый костюм, отворяет окно, скорее для того, чтоб двор в нужное время разбудил его своими предвечерними звуками, нежели ради свежего воздуха, и опускается на кушетку, обтянутую черной клеенкой. Он хочет выспаться перед вечером, когда, — а он знает это точно, — к нему придет наконец везенье и останется с ним навсегда.

Эмануэль Квис сидит в саду за своим домом и глядит, как Нейтек и его падчерица Божена снимают с деревьев яблоки.

Квис провел беспокойную ночь, и серая мгла дремоты то и дело заслоняет от него эту пронизанную солнцем картину; мгла густеет, обволакивая мягкой ватой все, что происходит вокруг, и птичье пение исчезает в ней, словно в страшной дали; местами мгла рассеивается, иссеченная взглядами и звуками, но она снова и снова наплывает чередующимися волнами. Нельзя сказать, что Квис действительно дремлет, он сидит, как обычно, и если Нейтек или девушка бросают на него взгляд, им может показаться даже, что он внимательно следит за их работой. И Нейтек, когда бы ни встретился с ним глазами, испытывает к нему такое отвращение и злобу, что с великим удовольствием запустил бы яблоком в эту физиономию с глазами, похожими на вмерзшие в лужу ягоды терновника.

Квис чувствует эту ненависть, но пока не утруждает себя поисками причины. Тьма минувшей ночи расположилась в нем, словно большая черная кошка, и он напрасно пытается прочесть что-либо в мерцающих огнях ее звезд. Неуверенные шаги обходят его далеко стороной, отталкиваясь от центра притяжения, и тем не менее путь этих шагов становится все короче, пока наконец центробежная сила не иссякает и они не устремляются прямо к нему. Сегодня после полуночи он сел на свое место лицом к окну в ту самую минуту, когда под ним появился Тлахач. Впервые это ощущение явилось ему во всем своем могуществе, и мертвая жизнь в нем стала наливаться соками; тридцать лет безукоризненной честности Тлахача распирали его душу. Жестокое и непримиримое чувство, а по пятам за ним тащится завывающее искушение. Он жаждал видеть, как Тлахач падет, раздавленный, обливаясь кровью собственного позора. Но мог лишь принимать то, что происходит, не более. И он, Квис, тоже натыкался на непреодолимую границу, и скрытые чувства, пробужденные к жизни, владели им точно так же, как их носители. Неугасимый фонарь честности продолжал гореть в полицейском, искушение разбило в нем лишь одно стеклышко, не более, и этот глупец заткнул брешь собственным телом. Все это жило в Квисе, и он овладел им так, словно оно было делом его собственной души, ему казалось, что за эту ночь он настолько стал Тлахачем, что было несущественно, от кого будет исходить побуждение, от него ли, от Тлахача, но полицейский, не сопротивляясь, непременно станет следовать ему. Однако Квис ошибся и теперь сидит здесь в состоянии полной прострации, угасший и переполненный тлеющей злобой. Он не желает быть лишь бессильным отзвуком, дрожащим отголоском чужой песни, даже если она вызвана к жизни им самим, он хочет петь эту песню и навязать ей свой мотив против воли поющего.

Мгла редеет и рассеивается, сад опять выплывает из нее, и лицо нынешнего дня склоняется над Квисом, мягкое, приветливое, сияющее. Пряжа света и теней просачивается сквозь кроны деревьев, и узорчатая ткань расстилается по траве. Чарующий мир, но такой чужой и такой нереальный для существа, которое не научилось черпать ни радостей, ни печалей из своего сердца. Однако достаточно Квису взглянуть на Нейтека, который стоит на стремянке, торчащей среди ветвей яблони, и протягивает руку к ее плодам, как он начинает ощущать, сколь горяч этот слишком прохладный сентябрьский полдень. Ведь этот человек не просто обрывает яблоки. Каждый раз, когда прохладный овальный плод оказывается в его ладони, ее пронзает раскаленными остриями воспоминаний о прохладе и форме иного плода, к которому он потянулся однажды лунной ночью. В этом движении руки, хватающей желтые в красных прожилках яблоки, есть нечто, что привлекает внимание Квиса. Квис следит, как рука шарит между ветвями и листвой, как, достигнув плода, не обрывает его резким отторгающим движением, а обхватывает, оглаживает, прильнув, и лишь тогда освобожденный плод опускается в чашу, сотворенную из его пальцев и ладони. Это не пробуждает в нем никаких воспоминаний, лишь напряжение, и оно все возрастает. Квис так мало разбирается в садоводстве, что не понимает, насколько правильно обрывает Нейтек плоды и что страстное поклонение желанной форме совпадает с единственно правильными движениями заставить черенок оторваться от ветви, с которой его уже ничто не связывает. Однако хорьки Квисовых глаз, еще одурманенные мглой, в которой только что блуждали, взяли новый след и пошли по этому следу.