Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

Шаг за шагом он становится все знакомей. Однажды они уже бежали по этому следу, но оставили его раньше, чем нужно, отвлеченные чем-то другим. Постойте: это так же, как и сегодня, было б саду, только золото солнца было ярче, а чернота теней гуще, тот человек замер на месте, и взгляд его медленно скользил, привлеченный каким-то определенным предметом. Все казалось простым уже тогда, но какой-то грубый окрик, будто брошенный камень, разбил зеркало, в котором начала было вырисовываться картина. Нейтек наклоняется и протягивает Божке корзину, полную яблок, и забирает у нее пустую. Девушка направляется к домику, где в кладовке укладывает яблоки на доски, устланные сеном, но Нейтек не продолжает работу, он стоит на лестнице, опершись спиной о ствол дерева, и смотрит ей вслед неподвижными стеклянными глазами, которые видят только ее одну.

Тихий смех поднимается в Квисе где-то глубоко, будто кто-то безудержно смеется и пытается задушить свой смех, прячась под пуховиком, но, более не в силах терпеть, сбрасывает пуховик, и хохот его разносится по всему свету. «Не могу, нет, не могу сделать то единственное, чего я сделать не могу. Ведь она меня любит, и я сам люблю себя ее любовью. Не могу, это единственное, чего я не могу сделать. Я разбил бы себя в ее сердце и уже более никогда и нигде себя не нашел. Но если б я отважился на такое, моя жизнь была бы долгой и богатой, как никогда».

— Эй, вы! — кричит Квис, и голос его звучит, словно сдавленное карканье вороны, попавшей головой в петлю силка.

Нейтек вздрагивает и, покачнувшись, чуть не падает с лестницы.

— Чего вам?

Квис направляется к нему медленными семенящими шажками, укутанный в свой плащ, ибо дни уже не настолько теплы, чтобы сидеть в саду в одном сюртуке. Он отталкивается от дороги своей тростью, но, подойдя к стремянке, поднимает трость и упирает в носок Нейтекова башмака.

Нейтек, который тем временем достал из кармана сигарету и закурил, хмуро встречает его взгляд. Ну что ж, хмурься не хмурься, злись сколько хочешь, но, встретившись с этими глазами, где зрачки кажутся черными дырами посреди белка, он ощущает нечто похожее на головокружение или страх.

— Ведь она вам не дочь, — говорит Квис и отстукивает каждое слово ударом палки по его грязному башмаку.

Работник задерживает дыхание, но так как это случилось в тот момент, когда он затянулся сигаретой, голова у него кружится, ему приходится ухватиться правой рукой за ветку, и дым вырывается из его груди приступом кашля.

— Что вы хотите этим сказать? — откашлявшись, спрашивает он хрипло, и покрасневшие глаза его едва не вылезают из орбит.

— Только то, что сказал, — отвечает Квис преувеличенно четко. — Она вам не дочь, — повторяет он.

И возвращается обратно к своей скамеечке.

В дверях, ведущих из кухоньки в сад, появляется Божка. Нейтек отшвыривает недокуренную сигарету в траву, поднимается на две перекладины выше, и верхняя половина его тела исчезает в кроне дерева. Девушка чувствует, что, пока она в кладовой укладывала яблоки, в атмосфере сада что-то изменилось. Она догадывается, что могло произойти между этими двумя, бросает робкий взгляд на Квиса и видит улыбку, которая не означает ничего иного, нежели похвалу ее красоте. Вся вспыхнув от внезапного страха и смущенья, она подходит к молодой яблоньке, ветки которой изогнулись под тяжестью крупных плодов, и принимается обрывать яблоки с тех ветвей, до которых может дотянуться. Она уже собралась было опустить в корзину, стоящую у ее ног, крупное яблоко, зеленоватая с желтизной кожа которого обрызгана большими красными каплями, как Эмануэль Квис крикнул ей:

— Отведайте его.

Божка, вздрогнув, испуганно оглядывается на дерево, в кроне которого теперь скрылся уже весь Нейтек, и смущенно смеется:

— Жалко!

— Нет, нет, беритесь за него немедленно. Я хочу убедиться, что оно вам по вкусу.

В кроне дерева за Божкиной спиной ветви раздвигаются, между ними показывается голова Нейтека. Девушка, даже не оглянувшись, чувствует на себе его напряженный взгляд. Мороз пробегает по ее телу, она подносит яблоко ко рту и вгрызается в него своими крепкими белыми зубами.

— Вкусно? — спрашивает Квис и, когда девушка кивает головой, добавляет: — А как прекрасно подходит оно к вашим губам.

Квис с улыбкой поднимается, ветви яблони снова смыкаются, словно челюсти, и поглощают голову Нейтека. Квис идет к дому медленным механическим шагом, Божка перестает грызть яблоко и глядит ему вслед, и он кажется ей еще более иззябшим и одиноким, чем обычно, шаги его слишком мелки, и палкой он постукивает перед собой, словно слепец, отыскивающий дорогу. Ей хочется кинуться следом, поддержать его под руку и перелить в него избыток своей силы и молодости, приносящей ей одни лишь мученья.

Если б она только знала! Квис действительно едва разбирает дорогу, темнота снова заливает его глаза волнами, все более густыми и тяжелыми. Нейткова, которая уже пришла в себя настолько, что может делать работу полегче и моет сейчас в кухне посуду, отворяет ему двери. Он проходит мимо, словно не видит ее или не узнает. В комнате, где он обычно ест, Квис опускается в кресло возле окна, даже не сняв плаща и шляпы.

Пять звучных ударов вылетают из часов на ратуше и долго кружат над Бытенью. Но в Квисе они звучат дольше, звучат, словно удары гонга, открывающие представление. Он бледен, губы его дрожат, а в зрачках, черных дырах посредине белков, горячечным блеском горит темнота. Либуше, ты слышишь? Она приближается. Тише, к ним приходит жизнь. И это страшно.

Эхо пяти ударов еще парило над бытеньскими крышами, будто стая голубей, рассеянная испугом, когда Дастых очнулся от своего тяжелого послеполуденного сна. Куртка взмокла от пота, и на лбу выступили тяжелые капли, он широко раскрывает глаза, отчаянно пробиваясь в реальность и пытаясь понять, где же он, собственно, находится. Он слышит удаляющиеся голоса, но не различает слов, не способен вспомнить ни одного слова из тех, что сыпались на него только что, как раз в тот момент, когда он пробуждался от сна.

Дастых смотрит на часы с кукушкой; их маятник неподвижно висит между цепочками, отягощенными чугунными гирями. Но он почему-то слышит их быстрые, страшные шаги. Это всего лишь сон. Но шаги и голоса еще звучат, удаляясь и слабея. Пот на нем высыхает, и его начинает трясти от холода; он отирает лоб тыльной стороной ладони и ерошит свои влажные, всклокоченные волосы всеми десятью пальцами.

От площади близится грохот колес по мостовой и цоканье подков, ворота скрипят, и телега весело устремляется во двор. Высокое протяжное ржание, поднявшись, будто звук трубы, внезапно обрывается. Лошадь отфыркивается. Это кобыла, что ходит левой в упряжке, радуясь, оповещает о своем возвращении домой. Он узнает ее по голосу — а еще говорят, будто он не хозяин. Сон высушил рот, от сухости дерет язык и небо, и нет слюны, которая увлажнила бы его пересохшую глотку. Дастых поднимается и вылавливает из-за шторы и высоких штабелей книг бутылку коньяку, опорожненную на три четверти. Кадык на горле напряжен от того, что голова закинута назад, он дважды опускается, соскользнув под воротник, и снова поднимается вверх; помещик издает сиплый вздох и ставит бутылку на стол. И сразу же рот его наполняется слюной, он не успевает сглатывать ее, в желудке вспыхивает огонь и гонит по жилам пламя, языки которого взметаются все выше и вот уже достигают мозга и бередят то, что в нем едва тлело и передвигалось тяжко и смятенно. Помещик вспоминает все, что предшествовало его сну, и все, что он задумал; теперь он станет действовать решительно и без смущения. Он поднимает опустившиеся чуть не до пола гири, щелкает пальцем по маятнику и берет со стола тугой бумажник. Он сжимает и ласкает его в своих сильных пальцах, словно не может насытиться его неподатливой округлостью.