Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

Мадемуазель Элеонора Дастыхова стоит на высоком пороге перед дверьми и отчитывает прислугу, которой более всего хотелось бы очутиться подальше от ее неумолимых слов и глаз. Помещик, колеблясь, останавливается в коридоре, но коньяк обладает достаточной силой, чтоб гнать его навстречу любому препятствию. Дастых пытается проскользнуть, не поздоровавшись с сестрой. Мадемуазель Элеонора при звуке его шагов поворачивается, и служанка, воспользовавшись этим обстоятельством, начинает поспешно отступать к хлеву. Элеонора дает ей скрыться и обращает все свое внимание на брата.

— Пепек, мне надо с тобой поговорить.

Повернувшись одним плечом к сестре, а другим в направлении своей цели, помещик хватается рукой за кадык, словно желая помочь горлу, вдруг сдавленному спазмой, но потом устремляет на Элеонору пьяный взгляд, горящий и смелый.

— Мне сейчас недосуг, — отвечает он хрипло и направляется к калитке.

— Пепек! — хлещет его голос сестры.

Плечи Дастыха передергиваются, шаг сбивается, но помещик резко выравнивает его и продолжает идти вперед.

Он, собственно, не так уж и спешит, стрелкам курантов еще долго ковыряться, пока они нагребут тот час, когда он сможет наконец усесться за карточный стол. Просто беспокойство подгоняет его, он хочет обеспечить себя партнерами на сегодняшний вечер, а особенно заполучить того самого, главного среди них.

Хозяин погребка «Под ратушей» спит на кушетке в маленькой комнатушке за кухней, где вечером тесная компания, не нуждающаяся в советчиках, собирается обычно для игры в карты. Помещик, не задерживаясь, проходит прямо к нему. Этот храпящий плут, который спит тут, словно невинный младенец, и отдувается так, что сотрясаются и топорщатся усы, узнав визитера, одним махом преодолевает ров недовольства столь грубым пробуждением. Его глаза, покрасневшие от сна, краснеют еще больше, когда Дастых взмахивает перед ним бумажником, разбухшим от тысячных ассигнаций, и требует, чтобы ему были обеспечены партнеры на сегодняшний вечер. Разве Карличек Никл не был гвоздем подготовленной им программы и разве не делил с ним трактирщик барыши, добытые ловкими пальцами шулера? Какого черта этому дураку взбрело в голову испытывать счастье у Гаразима? Мало ему было этого олуха, что ли? Ведь карманы Дастыха еще не оскудели! И глаза трактирщика наливаются кровью неудовлетворенной алчности, потому что на сегодняшней игре придется поставить крест и содержимое помещичьего бумажника на сей раз ускользнет из его рук.

Ему не приходится насиловать себя, изображая сожаление, когда он сообщает Дастыху то, что еще не дошло до его ушей. Зато новость приходится повторить несколько раз и снова все объяснять, пока тот начинает постигать случившееся во всем объеме. Весьма возможно, это сообщение потрясло Пепека Дастыха не меньше, чем потрясла бы весть о том, что у него только что скончалась жена. Дастых оцепенел, глаза его остекленели. Трактирщика охватил ужас.

— Ну-ну, Пепек, какого черта ты так переживаешь. Не пройдет и недели, как я подберу тебе новых партнеров, да каких!

Но это слабое утешение, и оно не в силах разогнать тучи, собирающиеся в душе помещика.

— Других я не желаю. Мне нужен именно он, потому что я должен обыграть его. Для того и деньги достал.

Трактирщик, привыкший общаться с пьянчугами и соглашаться с их сумасбродными затеями и речами, смущен этим отчаянным бунтом с виду трезвого человека против реальности, очевидной и ясной, как белый день. Пускай про Пепека говорят что угодно, но всякая дурость должна иметь свой предел.

— Где я тебе его возьму, — рявкает трактирщик бешено. — Бежать и вытащить его из кутузки?

Ему и в голову не пришло, он и предположить не мог, что в своей короткой речи обронил слово, переполнившее чашу ярости помещика. Пепек поднялся, дрожащей рукой вернул бумажник на прежнее место и, пошатываясь, вышел за дверь.

— Я его найду, — бросил он с порога.

Председатель районного суда уже закончил сегодняшнюю работу и предается мечтам и рассуждениям, в еретичности которых он отдает себе полный отчет, но, несмотря на это, не противится им, когда Пепек без доклада врывается в его кабинет. Помещик очутился перед ним неожиданно, словно возникнув из его мыслей, и судье необходимо приложить усилие, чтобы прийти в себя, пока брат подходит к его столу. Судья быстро снимает очки и поднимается, так как не ждет от этого визита ничего хорошего. Он глядит на брата, прищурив глаза, отчего на переносице образуется глубокая складка, и резко спрашивает:

— Кто тебя сюда впустил?

Его вопрос не достигает сознания помещика, обуреваемого сумасшедшим роем идей, удравших от своего стража.

— Почему ты его арестовал?

Судья растерян, он лихорадочно вспоминает и прикидывает в уме, пытаясь понять, чего хочет брат, и по старой привычке практика, привыкшего читать на лицах то, чего не находит в словах, снова надевает очки. Лицо брата, искаженное гневом, напряжено и озарено светом более мощного и страшного пламени, чем простое раздражение.

— Ты подстроил все это, чтобы не дать мне выиграть. Ты и твой дед.

Пепек драматическим жестом нацеливает свой толстый, корявый от работы указательный палец брату в грудь:

— Ему незачем было воровать. Это ты его подбил.

Наконец судья начинает понимать, в чем дело, и его сотрясает леденящее душу ощущение, что в бессмысленном обвинении брата есть доля правды. Это происходит, видимо, от возникшего вдруг воспоминания о том дне, когда он сидел, как и всегда, на своем месте в трактире «У лошадки», обедал и, как обычно, сдержанно беседовал с сотрапезниками, игнорируя при этом игрока, который потягивал водку у стойки бара. Разговор перешел на скверную привычку Гаразима оставлять всю выручку за несколько дней в нелепом сейфе в лавке, и судья высказал недоумение, отчего не нашелся еще предприимчивый человек, который бы проучил торговца. Человек у стойки повернулся спиной к залу, и в эту минуту символическая труба на крыше, видимо, сама по себе пришла в движение. Нет сомнения, что судья в этой истории не повинен. Не мог же он внушить этому человеку подобную мысль или предположить, что тот ухватился за его слова. Впрочем, ничего такого ему и в голову не пришло. Даже если его заподозрили в чем-то, мог ли он предвидеть все последствия поступка этого ничтожества? Ах нет, дела творятся сами но себе, даже если мы в них не вмешиваемся, и вина того, бездеятельно выжидающего, больше всего в том, что он им никак не препятствует.

Мысли судьи проносятся по своей орбите с быстротой молнии, потому что Пепек не дает им ни плестись, ни прощупывать дорогу. Он все изрыгает свои обвинения, нацелив указательный палец в грудь брата, словно колышек для затягивания свясла на снопе.