Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

В мгновение более короткое, нежели сама эта смерть и этот выстрел, вызвавший ее, судья осознает, что стряслось ужасное, самое страшное, что только может произойти между людьми: брат поднял ружье на брата, чтобы убить его. Он знает, как глубоко был бы сам виновен в своей смерти и в преступлении брата. Судья уже не думает ни о чем ином, в нем восстал из мертвых Дастых, любящий человеческой любовью дело, и ясные мысли, и решительные поступки.

Судья поворачивается и спешит на улицу, не замечая перепуганных лиц в комнатах, через которые он бежит. Сердце его бьется молодо. Он уцелел, чтоб принести исцеление Пепеку.

А на улице, перед зданием суда на неровной мостовой, широко раскинув руки, навзничь лежит помещик. Ружье валяется возле, Луцки не видать. После второго выстрела она вскинулась на дыбы и избавилась от безумного всадника. У судьи при виде этой картины стынет кровь в жилах, но он не умеряет своей торопливости. На площади появляются люди; они вылезают из своих укрытий и устремляются сюда. Судья не обращает на них внимания, он опускается на колени и, подсунув ладонь под голову Пепека, нащупывает большую шишку, но ладонь остается сухой. Судья нагибается и прижимает ухо к груди брата. Тревожно, со страхом прислушивается. Сердце Пепека бьется тихо, медленно, удары далеки друг от друга, но ритмичны.

Люди смыкаются вокруг этих двоих, несколько голосов говорят одновременно, судья не внимает им и не слышит их, он подхватывает тело брата и поднимается вместе с ним. Люди вокруг ахают от изумления. Какая нужна сила! Но судья силен силой своих лет, погибших в ненависти, и силой раскаяния. Он шагает со своей ношей медленно и тяжело, так же, как стучит сердце брата. Он минует сквер, мохновский фонтан, что без устали прядет свою трехструйную песнь о вечности, которой безразлично время, и шагает дальше, направляясь к распахнутым воротам дастыховской усадьбы. Едва ли он замечает, что кто-то шагает рядом. Это мадемуазель Элеонора.

Судья продолжает свой путь, видя перед собой лишь распахнутые ворота.

Шесть ударов на ратуше присоединяются к его шагам. Один за другим падают удары на площадь, где люди замерли и следят за этим неправдоподобным восхождением судьи к цели, к которой он стремился более половины своей жизни. Но вот часы на ратуше умолкли, и со старой святовацлавской часовни посыпался звон колокольчиков, к ним присоединился колокол собора. Судья вспоминает о старце, звонившем в колокола справедливости, и по его лицу, застывшему от напряжения, пробегает усмешка. Колокола все еще бьют, когда судья достигает порога, которого он не переступал со дня смерти отца.

— Он жив? — спрашивает в этот момент Элеонора.

И судья лишь молча кивает, потому что все его силы ушли на то, чтоб дотащить свою ношу.

У нас нет прямых свидетельств, которыми мы могли бы подтвердить свое повествование о том, что произошло затем в имении Дастыхов, когда советник юстиции притащил сюда своего потерявшего сознание брата. Луцку привела домой Лида. Лида, к счастью, пропустила все происшедшее, потому что бродила в полях за городом и произносила перед рябинами, тополями или березами монологи, до понимания которых, быть может, дорастет лет эдак через десять. На меже спокойно паслась кобылка, а так как между нею и девушкой была старая дружба, утвержденная многочисленными кусками сахара и ломтями хлеба, она послушно последовала за Лидой. Лида, естественно, отнеслась настороженно к тому, что Луцка, которая должна быть сейчас привязана к кормушке, гуляет одна так далеко от дома, и ее беспокойство все возрастало, по мере того как, проходя по улицам, она натыкалась на группки взволнованно переговаривавшихся людей, умолкавших при виде ее. Однако никто не подошел к Лиде и не рассказал, что у них стряслось, а она ни с кем не была настолько близка, чтобы спросить самой.

Растерянный и лепечущий что-то несуразное старый Балхан первый выбежал ей навстречу, когда она, ведя Луцку, вошла во двор. Он выпускал дым уголком рта, так что брызгала слюна.

— Пф, пф. Вот она где, длянь. Сблосила его и удлала.

Лида даже не успела ни о чем спросить его — старик приложил палец к губам и с чрезвычайно таинственным видом выловил из кармана своего длинного, не по росту, пиджака какой-то предмет. Он подошел к Лиде вплотную и раскрыл свою морщинистую грязную ладонь. На ней лежала раскрашенная птичка, в которой Лида узнала кукушку из часов в кабинете отца.

— Больсе не будет куковать, — сообщил ей дед восторженным шепотом. — Я свелнул ей сею, пока все были внизу.

Когда перепуганная Лида вошла в спальню родителей, местный врач уже осматривал так и не пришедшего в сознание помещика.

— Тяжелое сотрясение мозга, — констатировал он. — Череп цел, крепкий.

На лицах всех собравшихся написан один и тот же вопрос: «Ладно, череп в порядке, ну а внутри?»

Последующие дни принесли ответ, которого никто не ожидал.

Судья вызвал из областного суда заместителя и не отлучался от постели брата. А когда Пепек приходил в себя настолько, что начинал узнавать лица и видел, что рядом сидит Филип и держит его за руку, он долго молча всматривался в это осунувшееся лицо без очков и подрыгивающее от тревожного напряжения. И Пепек улыбался, глядя вполне разумным взглядом темных глаз, из которых исчезло мерцающее пламя беспокойства.

А город Бытень в это время недоумевал, что же все-таки явилось причиной этих потрясающих событий, столь неожиданно взорвавших мирное течение жизни? Событий действительно многовато для города, который десятки лет не знал более жестоких потрясений, нежели трактирные драки или кража кур. Такое не могло случиться само по себе, решило общественное мнение и принялось выискивать источник, который наслал на город этакую напасть. Нашлись такие, кто указывал прямо на домик на Костельной улице и его обитателя, хотя никто из пострадавших или просто причастных к этому никогда и никому об этом даже не намекнул. Таков уж, видимо, таинственный закон природы городов, вроде Бытни, здесь не утаишь даже мысли, которую никто никогда не высказывал вслух, не писал на бумаге и даже не насвистывал и не выстукивал пальцами по столу; она и непроизнесенная просачивается сквозь стены и несется от головы к голове и откладывает в них кукушечьи яйца.

Эмануэль Квис чувствует, что эти подозрения ползают вокруг его дома; когда он сидит тихо, он слышит, как они топчутся под окнами и обнюхивают, как опускаются на крышу и долбят ее нетерпеливыми клювами. Когда он отправляется на прогулку, он видит их во взгляде любого встречного. Женщины у зеленных лотков умолкают и пялятся на него, сцепив руки на животе. Он возбуждал их любопытство с самого начала, едва появился в городе, а нынче, когда слухи становятся все ярче, приукрашенные фантазией каждого, кто разносит их, напряжение становится почти невыносимым. Мороз суеверия пробегает по спинам граждан, и они демонстрируют друг другу руки, покрытые пупырышками мурашек. Жуткие истории пробуждаются в их памяти. Они готовы верить любой чепухе, дрожать от страха и превращаться в бешеных фурий, гонимых подсознательным страхом за своих детенышей. Те из них, кто зачал после той ночи, когда в город явился Квис, осеняют себя втайне крестным знамением, встретившись с его взглядом, и сплевывают, чтоб защитить свой плод от сглаза; иные в ужасе вопрошают, почему именно в эту минуту в их голове возникла та или иная мысль, о которой они даже не вспоминали на исповеди, считая ее давно умершей.