Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

Помещик усмехается, вспоминая, как всегда боялся момента катастрофы, а она, как это ни странно, принесла ему облегчение и уверенность в себе.

Голоса властно отпугнули все сомнения и тоску. Теперь он знает, что делать, чтоб выиграть спор, завещанный ему дедом по материнской линии. Достаточно уничтожить конскую голову и вызволить своего партнера из заточения, куда она его ввергла. А часы пусть идут, пускай себе тикают, как им угодно, отсчитывают и сообщают время, которого уже нет. Теперь они не более, чем игрушка, увеселяющая слух и помогающая коротать досуг.

До женщин в столовой снова доносятся с лестницы шаги помещика, они почти не замечают этого, так бродит он по дому и по двору, пока не настанет пора засесть в трактире за карты. К ним долетает и скрип отворяемых ворот. Удивившись, что не слыхали, как проехала телега, они быстро забывают об этом и углубляются в свои заботы. Единственный человек, который видит все, что проделывает хозяин, и с изумлением следит за его поступками, это старый Балхан. Он бросает решето на кучу провеянного зерна, выбирается из облаков пыли и протирает глаза, чтоб лучше разглядеть, что такое хозяин тащит в конюшню и зачем отворял ворота. Старик взволнованно попыхивает трубкой, выпуская дым уголком рта, — ему кажется, будто помещик несет ружье.

Изумление Балхана достигает наивысшей степени, когда он видит, что хозяин, пригнувшись, выезжает из конюшни верхом на Луцке, зловредной шельме, буланой кобыле, которая всегда норовит куснуть всякого, кто ее запрягает. Хозяин сидит на ней верхом, не набросив даже попоны, держит недоуздок одной рукой, а в другой, — у деда чуть не вываливается трубка из беззубых десен, — ей-богу, у него ружье. Луцка, почуяв свободу, идет боком и пытается взбрыкнуть, но помещик, служивший в молодости в драгунах, направляет ее уздой и сжимает коленями.

— Тёлт побели, хозяин, — бормочет дед растерянно, — что будете стлелять?

Помещик, не оборачиваясь, ударяет кобылу каблуками и выезжает из ворот.

Судья стоит на том же месте у окна, когда этот безумный наездник на танцующей и вскидывающейся на дыбы лошади появляется на площади. Его появление прохожие встречают криками, но вихрь страха, закружив по площади, сметает их, ружье в руке всадника повергло всех в ужас, люди укрываются за крепостными валами дверей своих домов, выглядывая оттуда, так как любопытство их не удовлетворено, ведь пока еще ничего серьезного не произошло.

Окно, у которого стоит судья, захлопнуто, но другое, за его спиной, осталось полуоткрытым, и в него проникают звуки, дополняющие цепь видений, пришедших словно из сна и кажущихся неправдоподобными в столь ярком свете солнечного дня.

Всадник борется с конем, который старается сбросить с себя непривычное бремя. Зеленая соломенная шляпа уже погибла под Луцкиными задними копытами, но схватка с упрямой кобылой только распаляет помещика и зажигает в его крови молодецкое буйство. Он поднимает ружье высоко над головой и пытается улюлюкиуть, как это делают батраки, въезжая на лошадях в воду, когда собираются их купать. Но у него вырывается лишь хриплый взвизг, и эхо долго перекатывает его ледяными волнами по нервам всех, кто его услыхал.

Судья провожает брата нетерпеливым пристальным взглядом: так ли выглядит конец спора, что начат ими двумя? Если это окончательный приговор, то нет сомнений в том, кто осужден. Но не забыто ли его, судьи, право первородства?

В распахнутых настежь воротах усадьбы появляется мадемуазель Элеонора, и судья недовольно хмурится. Что ей здесь надо? Она не имеет права вмешиваться в действо, приведенное в движение собственной тяжестью, чтобы решить то, что не дано было решить никому из них.

Лени, решительная и отважная, какими бывают те, кому нечего терять, повелительным жестом указывает на землю перед собой, и ее голос, еще более твердый и неумолимый, чем обычно, отчетливо разносится по площади.

— Пепек, слезь немедленно и ступай домой.

Но ни ее вид, ни холодный и насмешливый голос, которого до сих пор боялись оба брата, на сей раз не в состоянии умерить воинственность всадника.

— Лени, — рычит он хрипло, — я убью лошадиную голову и выиграю тяжбу. Я никогда больше не буду проигрывать. Никогда. Смотри!

И хотя Луцка не перестает пританцовывать, бить копытами и кидаться из стороны в сторону, помещик, стиснув коленями ее бока, поворачивает кобылу к воротам и, тут же вскинув обеими руками винтовку, стреляет. Площадь вздрагивает от выстрела, и гулкий отголосок его принимается гулять, громыхая, между домами, словно заблудившийся гром, и, прежде чем раздробиться и исчезнуть, эхо успевает еще поиграть с ним и превратить его в стаю лающих и завывающих псов. Пуля, отбив у гипсовой головы над воротами кусок ноздри, швыряет ее к ногам мадемуазель Элеоноры, но она, не отступив ни на шаг и не подняв над головой рук в защиту, не издает ни звука, хотя не знает, куда целился Пепек.

Луцка, испуганная выстрелом, мчится вниз по отлогому спуску площади к трактиру «У лошадки», где стоит грузовик, полный пивных бочек. Кобыла огибает его и сворачивает направо к ратуше. Она до сих пор не избавилась от своего седока, помещик, хрипло покрикивая и размахивая винтовкой над головой, все еще держится на ее широкой спине. Более того, снова овладев недоуздком, он приостанавливает ее неукротимый бег, вступает в короткую схватку и ведет, перепуганную, укрощенную и дрожащую, вокруг сквера к зданию суда.

Площадь пустая, нигде ни души, его некому остановить. Лишь под аркой ворот дастыховской усадьбы неподвижно стоит мадемуазель Элеонора.

— Лошадиная голова, где ты? — орет Пепек. — Я разобью тебя на куски!

Наверху, вон за тем окном, сверкает глаз, пустое бельмо без зрачка. Пепек отводит затвор, чтобы выбросить стреляную гильзу, солдат в нем еще не умер, не захлебнулся в прибое волн, захлестывающих его мозг, на этот раз Пепек целится тщательно, потому что Луцка под ним на миг угомонилась, и стреляет еще раз.

Все это время судья стоял неподвижно, он видел, что брат целится в него, и кто знает, быть может, подсознательно повернулся к нему грудью. Он не может и не смеет вести себя иначе. Если тяжба должна быть решена ценой гибели их обоих, так тому и быть. Именно сейчас поднимается председатель верховного трибунала, надевает берет и готовится вынести окончательный, не подлежащий обжалованию приговор.

Оконное стекло над головой судьи лопнуло и разлетелось вдребезги, пуля, с жалобным свистом задев потолок, ударяется в стену позади судьи. И в эту минуту в судье что-то обрывается. Мечта об абсолютной справедливости рассыпается на мелкие части, как разбившееся вдребезги оконное стекло, а стоявший у окна неутомимый сутяга, преследуемый призраком неоконченного спора и нарушенного права первородства, повергается с пробитым сердцем.