Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

Не в первый раз в ночи полнолуния Рудольф Нольч видит жену впавшей в полуобморочный сон. На этот раз, однако, его сердце сжимает ужас более пронзительный, нежели когда-либо ранее. Прекрасный страж. Загляделся на игру облаков, а в это время небесная шарлатанка сыграла с ним одну из самых своих подлых шуток. Он протягивает руку и зажигает свет, чтобы хоть отчасти дать отпор проклятой силе. Веки Катержины задрожали и закрылись совсем. Лицо белое, лунный свет подчинил его и угас на ее коже. Не побледнели и не изменили своего вида только губы — наследственная черта Мохнов. Они подобны обнаженному сердцу, лежащему на алебастровом блюде. Рудольф Нольч встает, становится между окном и женой и наклоняется над ней. Ему кажется, она не дышит: ее маленькие груди, торчащие под черной шерстяной тканью, недвижны. Он слегка сжимает ее плечи.

— Катя, слышишь? Проснись!

Он не видит ни малейшего признака того, что его зов достиг сознания пани Катержины. Через материю, покрывающую тело жены, в его ладонь входит холод, и от этого ужас его растет. Он нежно трясет эти неподвижные мраморные плечи и, охваченный волненьем и страхом, настойчиво повторяет свой призыв. Ответа нет. Ветер на минуту прекратил свою дикую прелюдию, и дом разом погрузился в глубины потусторонней тишины. Взывай о помощи — никто не ответит, подумалось бургомистру. Он оглядывается, но встречает безжалостные взгляды портретов представителей рода Мохнов, в которых появилось что-то вроде победоносной усмешки. Он просовывает свои сильные руки под легонькое тело жены и подымает ее, неподвижную, безвольную и невероятно тяжелую, и несет в спальню, чтобы спастись от этого враждебного окружения.

Пани Катержина неподвижно лежит на кровати, куда он положил ее, в черном платье и ореоле черных волос, белая, бледнее подушки, на которой покоится ее голова. Рудольф Нольч знает, что это не обморок, и не пытается испытать действие нюхательных солей и нашатыря, он только обтирает ей лоб носовым платком, смоченным в одеколоне, и не переставая зовет ее. В какое-то мгновение ее угасший лик передернулся в болезненном усилии, губы раскрылись и выпустили тихое слово, растянутое на слоги сопротивлением парализованных связок: не-мо-гу. Потом губы снова сомкнулись и лицо подернулось еще большей бледностью и стало еще неподвижней.

— Что не можешь? Катя, Катенька, слышишь меня? — зовет муж. Но его голос тонет в тяжких складках занавесок, и в тишине комнаты ему отвечает только ироническое потрескиванье дубовых панелей.

Кажется, на лице, лежащем в подушках, проступает то последнее выражение, в котором жизнь уже никогда и ничего не изменит.

Белая башня собора то озаряется, то меркнет по мере того, как облака проносятся мимо луны. Отцу Бружеку башня видна из окна, возле которого у него скамеечка для коленопреклонений и крест. Сколько раз, глядя на эту башню из дальних деревень, раскиданных по равнине вокруг Бытни, он думал о ней, как о маяке, указывающем утлой лодочке его мыслей путь к единственной безопасной пристани. Разве она не была возведена для того, чтобы сторожить покой всего края и вносить мир и согласие во все сердца? Декан наблюдает, как ветер попеременно окружает ее то тьмой, то светом, и прислушивается к стенаниям креста на ее шпиле. Он хотел бы стать таким же простым и крепким, как эта четырехгранная башня. Сомнений в нем не было никогда, но иной раз его охватывало нетерпенье оттого, что божьи предначертанья осуществляются слишком медленно, что зло слишком энергично, а добро беспомощно и нерешительно. Разве он не был за это достаточно наказан как раз сегодня после полудня? Теперь-то он знал, почему была отвергнута его рука. А ведь тому человеку так нужно было дружеское пожатие и доброе слово. Всю вторую половину дня в реве бури ему слышался смех, что раздался за его спиной; он и теперь слышится ему в вое ветра.

Отец Бружек с головой погрузился в молитвы, но смех все время сотрясал крышу дома, и когда священник поднимал голову от сложенных молитвенно рук, он видел, как башню, светящуюся белым, словно свет этой ночи шел от нее, поглощает глухая тень, а на самом острие над крестом плывут хищного облика тучи.

Время от времени слышится тупой звук падения — это ударяются о землю зимние яблоки, сорванные ветром. В заботах обо всем, что доверено его попечению, он — священник и хозяин одновременно. Разве нельзя помочь? Он знает о том страже, без воли которого не упадет даже яблоко с яблони, хорошо знает и то, что не в его силах подставить грудь и задержать порывы ветра, прочесывающие его сад. Но почему завтра поутру он должен смотреть на то, что кто-то, пока он спокойно спал, прошел по городу, собирая плоды чужого труда! Тоска растет, память теряет слова молитв, отец Бружек не находит в них смысла и уверенности. Беспокойство сгоняет его с молитвенной скамеечки и заставляет ходить по комнате.

Он вспоминает минуту головокружительного прозрения, пережитую, когда он стоял в дверях ризницы и смотрел, как сторож доливает масло в негасимую лампаду. В воздух храма вливались запахи, тянущиеся со скошенных лугов, и отец Бружек чувствовал, что хозяин и священник сливаются в нем в счастливом единении. Кто тогда пробудил его от мечтаний, в которых он склонялся перед стопами своего господа, кто повинен, что негасимая лампа угасла, задутая потоком воздуха? Декан, не переставая ходить, складывает ладони и начинает молиться горячо и страстно, чтобы в мыслях своих не вступить на ложную стезю. Но на зеркале воспоминаний появляется один образ за другим: вот помещик Дастых на празднике в саду у бургомистра впервые в жизни решился играть в карты, вот собственная, так взволновавшая его встреча с Квисом в костеле, вот исповедь Тлахача, признанье бургомистра и, наконец, голос народа, в котором звучит все более отчетливое подозрение. Зачем приходила пани Катержина к этому странному человеку, и отчего она с той поры занемогла и ничего определенного о ее болезни не известно? А сегодняшний день, этот смех, что еще звучит с фронтонов крыш при порывах ветра? Отцу Бружеку приходит в голову, что Божка ночует в конуре богадельни одна со своим отчимом, и тут уж он складывает ладони для новой молитвы.

И вот он даже не в состоянии хорошенько объяснить, как это вышло, но он стоит перед домом, как всегда без шляпы, и ветер треплет его седые, непокорные волосы, и отец Бружек спрашивает сам себя, что он такое задумал. В руке у него зажата тяжелая палка, которую он берет с собой, отправляясь в пешие походы по деревням своего прихода, но в какой момент и почему он снял ее с крючка на стене в передней, декан припомнить не может.

Ветер дует резкими порывами, в углу между костелом и кладбищенской стеной кружится в безумной, безысходной карусели клубок опавших листьев, растрепанные тучи тянутся над крышами, и белая башня костела вздымается над ними, как неприступный сторожевой бастион божьего града. Залитая светом месяца, обшарпанная богадельня кажется почти приветливой, пока облака не бросят на нее своих мутных теней. Передняя часть домика Квиса прячется в полумраке.