Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

— Тихо, Тлахач, тихо, — предостерегающе поднимает палец бургомистр. — Это похоронено, зачем воскрешать?

— Меня это будет точить до самой смерти, — возражает Тлахач упрямо. — Если уж я обманулся в себе, как мне верить другим? Это самое страшное. Хожу здесь сегодня, и все мне кажется, будто что-то должно опять случиться.

Минуту он колеблется, как бы ловя непослушную мысль и подбирая разбежавшиеся слова:

— Что-то, чего глазом не увидишь, как ни гляди.

Рудольф Нольч поднимает руку к бороде, и волосы потрескивают громче обычного.

— Это все нервы, приятель. Вы пережили большое потрясение и сегодня впервые на дежурстве.

— Нервы у меня в порядке, как всегда, — отвечает полицейский несколько оскорбленно, не уверенный в своем утверждении. — Не хотите ли вы сказать, пан бургомистр, что удар ножом сделал из меня труса?

— Боже сохрани! Вы ничуть не меньший храбрец, чем прежде. Но в ваших силах только то, что во власти человеческой.

— Если б во власти одного человека было, — отвечает полицейский взволнованно, — взять кое-кого за шиворот и выставить из города…

Мостовая, еще влажная после дневного ливня, блестит, посеребренная и отлакированная лунным светом. Бургомистр уставился на нее и медлит с ответом. Но когда поднимает глаза и видит полную луну, спешащую по небу, вдруг пробужденный страх и чувство полного бессилия подымаются в нем таким бурным приливом, что ему кажется, будто в нем утонет и его разум.

— Наверно, вы правы, — говорит он наконец, и полицейский чувствует в его голосе согласие более глубокое, чем в самих словах, — но как раз этого мы и не можем.

— Скажите слово, пан бургомистр, и увидите, — восклицает Тлахач быстро.

— Мой герой, — отвечает тот с иронией, в которой уже долго не купал своих чувств и мыслей, — и мне хотелось бы сказать эти слова и хотелось бы видеть, как они претворятся в дело. Однако я все же не из сильных мира сего.

Этот порыв веселости быстро сменяется внезапным унынием, бургомистр поворачивается и без дальних слов, пожав на прощание руку полицейскому, направляется к дому. Тлахач отдает ему честь и смотрит вслед, наблюдая, как он исчезает в дверях. Что-то побуждает пойти за ним и сказать:

— Я с вами, пан бургомистр, что бы ни случилось.

Это, конечно, нелепость, так как что может грозить такому богачу в его прочном доме, однако же в конце концов и он человек, а люди должны поддерживать друг друга. И Тлахач, не понимая ясно почему, решает, что сегодня ночью он с этого тротуара перед домом бургомистра не сдвинется.

На маленьком столике у окна лежат два яблока: большое, золотисто-желтое с красными полосками яблоко пармена и сероватое, бугристое яблоко айвы. Да что говорить о красках в темноте комнаты, куда проникает только немного света, идущего от озаренной месяцем стены дома напротив! О плодах скорее рассказывает их запах. Чистый и свежий аромат бедняги пармена подавлен насыщенным, тяжелым запахом айвы, переполняющим комнату. К чему здесь эти два яблока? Кто знает. Может быть, они чем-то напоминают Квису два женских образа, два мира, между которыми он блуждает.

Это угасший, слабый человек, он сидит в кресле, обращенном к окну, и глаза его упорно смотрят на два плода. Во второй половине дня, незадолго до бури, как раз в то время, когда у пани Катержины был обморок, с ним случился тяжелый припадок. Он задыхался, проваливаясь куда-то в глубины, где уже не различал ничего, кроме красного и желтого круженья, где слышал только темный гул потусторонних водопадов времени. Он хотел испытать это, но не хватило сил. Когда он пришел в себя, то увидел, что лежит на полу, рядом с упавшими стульями, с пеной на искусанных губах. Наверное, все произошло оттого, что весь душный день он ничего не ел, кроме нескольких яблок, это и навело его на мысль положить перед собой два плода — айву и пармен, один, пахнущий старостью прошедших времен, другой — полный свежести и жизненных соков. И вот — он ждет. Неизвестно, что принесет ему ночь, что-то в ней скрыто, но он ничего не может поделать, пока все не началось само собой. Он ослабел, кто знает, вынесет ли он то, что ему предстоит, но неугасимая жажда продолжает в нем гореть.

Он видел возвращающегося домой Нейтека, превращенного в груду промокшего тряпья. Незадолго до сумерек постучала в двери Божка, он встал и заковылял, чтобы отпереть ей. Она должна была принести ему ужин и приготовить постель на ночь. Но по дороге увидел в зеркале свое лицо, свинцово-серое, с запавшими щеками, иссеченное когтями припадка, с носом, торчащим, как на посмертной маске, с глазами, дымящимися бездонной тьмой. Испугался сам себя и решил сделать вид, что его нет дома. Дотащился до своего места у окна и стал слушать, как Божка все стучит и стучит, а потом зовет:

— Откройте, это я, Божка.

Он сидел неподвижно, обессиленный страшным открытием. Вот к нему рвется настоящая жизнь, чистая, молодая, горячая, а он не может открыть ей дверь. Спрятанный сетчатой занавеской, он смотрел, как она уходит, все время оглядываясь на дом, на который в этот роковой день она возлагала робкие надежды и который на ее призыв ответил молчанием. Квису хотелось разбить запертое окно, высунуться и позвать. Иди сюда, девочка, вернись, сжалься над моей бедой, над моей пустотой и одиночеством. Не бойся, я — обломок человека, только скорлупка и никогда не был ничем больше. Я не жил, слышишь, а ведь это бесконечная мука. Я положу голову тебе на колени, усну, вдыхая твой аромат, аромат золотого пармена, румянец которого зажжен солнцем, усну, буду погружаться в сон все глубже, и глубже, пока не уйду отсюда, вдохнув твой аромат, аромат молодости и жизни. Но тяжесть опустилась ему на плечи, словно кто-то оперся о них руками и прижимал его к креслу. Запах айвы такой тяжелый, что просто нечем дышать.

Белая стена дома напротив то освещается, то гаснет; когда облака затягивают лик луны, ветер дует, не переставая, и его гуденье напоминает шум плотины. Ты здесь, Либуше? Ах да, я знаю, что ты здесь. Пришла за своей долей добычи, но нести тяжесть ты мне не поможешь. Так это ты — моя суженая? Первая и последняя, единственный отзвук моей пустоты. Бери свою долю и уходи, откуда пришла. Наверное, уже сегодня я пойму, что такое жизнь, и научусь жить, как иные учатся игре на музыкальных инструментах, но тебе этого не дано и это нас окончательно разделит. Слышишь? Идут. Это не шум ветвей, качаемых ветром, это звучат шаги. Смотри хорошенько, потому что ничего другого ты не можешь, а у меня еще есть надежда. Сегодня ты увидишь, на что я способен. Говоришь, это чужие страсти? Я подчиню их и направлю к своей цели. Сегодня — эти. А завтра мне будут принадлежат все, слышишь, все!

Пани Катержины нет там, где она должна была бы быть, ее нет на широком ложе в спальне, затемненной тяжелыми шторами. Бургомистр находит ее гуляющей по коридору на третьем этаже. Светильники зажжены, и она, явно обрадованная его приходом, пошла ему навстречу, маленькая и хрупкая, в черном шерстяном платье. Ему показалось даже, что она совершенно пришла в себя после обморока, случившегося днем, и выглядит намного лучше, чем в последнее время. Прочитав в его взгляде упрек и опасенье, она мягко обняла его и прижалась, прежде, чем он успел их высказать. Потом подвела его к окну, и бургомистр почувствовал, что упивается ее запахом и любовью, словно впервые сжимает ее в объятиях. По пути пани Катержина потянулась к выключателю, и свет погас, не превратившись в темноту, словно от него остался бледный отсвет, становящийся все светлее по мере того, как привыкли глаза. Портреты Мохнов ожили в этом освещении, потому что оно тоже сродни воспоминанию, тоже заставляет время обернуться вспять и бежать против течения, и в этом потоке неразличимо смешиваются прошлое и настоящее. Бургомистр, который так и не привык к их взглядам, взвешивающим жизнь на весах последнего знания, идет, напряженный и прямой, словно ведет к алтарю невесту под сводом скрещенных мечей, каждый из которых может быть направлен в его сердце.