Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

— Почему? Это для меня ново. Ты никогда прежде не присваивал себе права надзирать за моими мыслями.

Так, видимо, двести лет назад разговаривали Мохновы с Нольчами, мелькает в голове бургомистра. Но это его не унижает и не оскорбляет, и даже не вызывает чувства иронии, к которой он прибегает в других случаях, чтобы снять напряжение, возникающее из-за резких расхождений или в ситуациях слишком острых. У него лишь такое ощущение, будто кто-то определил расстояние, которое пани Катержина установила между ним и собой. Пальцы его сжимаются с такой силой, что переламывают сигару. Он бросает ее в пепельницу, наполненную водой, и говорит под змеиное шипение угасающего жара:

— Я и сейчас не посягаю, Катя. Я лишь вижу их и боюсь. Они влекут тебя куда-то, куда я не могу за тобой последовать. Я тревожусь за тебя. А за это ты не смеешь меня упрекать.

Предки слушают; их лица неподвижны, но глаза обращены к супругам, сидящим у окна. На лицах предков отражается печать времени и чувств, приданных им художниками, но никому уже не будет дано узнать, что они собой представляли, из каких составных частей они состояли и что к этому было присовокуплено, прежде чем величайший из художников придал им окончательное и неизменное подобие. Пани Катержина переводит взгляд с одного портрета на другой, и наконец он останавливается на розе в руке несчастной родственницы, которая выбрала себе смерть вместо расцветающей и медленно увядающей жизни. Наконец она произносит:

— Иногда одно в нас подавляет другое, и мы не вольны этому воспрепятствовать, — отвечает она мужу.

Бургомистр понимает смысл ее слов, и ему кажется, будто он только что услышал свой смертный приговор. Когда-то Нольчу казалось, что он и его жена в полном одиночестве плывут на острове по безлюдному океану пустоты. Но вот остров разламывается пополам, и пани Катержина отдаляется от него в этом безбрежном просторе. Нольч не собирается сдаваться без боя. Нольчи отличаются тем, что никогда не отдают того, чем однажды завладели, но сейчас дело не в этом, сейчас дело скорее в ней, чем в нем. Нольч поднимает руку и в безнадежном усилии ухватиться за якорь спасения теребит пальцами бороду. Тихий шорох и потрескивание волос слышит его жена, и улыбка освещает ее лицо, она словно услыхала знакомую мелодию. Увы, это продолжалось одно мгновение. Будто стрекозка лишь коснулась глади стоячих вод, — рубежа, скрывающего мир, недоступный нашему взору.

— Катя, — восклицает бургомистр, — ты не хочешь даже сопротивляться!

Пани Катержина отворачивается от портретов и смотрит в сад сквозь щель между оконной рамой и жалюзи, укрепленными на железной перекладине.

— Никто не в состоянии жить в постоянных сомнениях. Однажды приходит решение, и тогда перевешивает что-либо одно.

Бургомистр кладет на край стола сцепленные руки и тихо, но настойчиво произносит:

— Катя, я уж столько раз просил тебя и снова прошу: давай уедем куда-нибудь, где ты сможешь рассеяться.

Катержина едва заметно качает головой.

— Нет, я не могу.

Бургомистр откидывается назад и безнадежно опускает свои сильные руки на колени. Он задыхается от отчаяния. Ему кажется, что у него хватит сил уничтожить и разрушить весь мир, если что-нибудь стрясется с его хрупкой женой, бледнеющей день ото дня и тающей на глазах. Да, обладать такой силой и быть не в состоянии уберечь ее от того, к чему она сама стремительно идет навстречу!

Посыпанная песком дорожка среди зеленых берегов газона выбегает из темно-синей тени деревьев и бронзово сверкает на солнце. Мелкая галька переливается бесчисленными снопиками белых искр. Воздух, дрожащий от жары, обманывает взор, представляя ему дорожку бегущим ручьем. Ручей увлекает за собой и ослепленный солнцем взгляд пани Катержины. Взор ее плавает по ручью, словно чайка, пока ручей не исчезает под окном, и тогда взор ее перелетает обратно к границе тени, откуда ручей берет начало. Ручеек кажется Катержине подземной рекой, берущей начало глубоко под корнями деревьев, пробившей себе дорогу из одинокого луча. Она следует за ним взором, но луч вдруг приходит в движение и устремляется ей навстречу. Под лиственным сводом, на дымный сумрак которого наброшена сетка солнечных стрел, сияет над раскинутыми руками светловолосая мальчишечья голова, и пани Катержина стремительно бежит к этому мальчику в объятья.

— Рудо, — шепчет она едва слышно, и когда бургомистр, погруженный в свои безутешные думы, поднимает глаза, он видит, что жена его лежит без сознания. Он испуган и охвачен ужасом, но действует быстро и решительно. Опрокинув содержимое графина на свой носовой платок, он смачивает побелевшее лицо жены. Он не помнит, чтобы в течение их совместной жизни пани Катержина когда-нибудь падала в обморок — лишь в самом начале их супружества, во время беременности, окончившейся теми роковыми родами. Обморок, к счастью, не глубок. Катержина делает вдох сразу же после того, как муж дотрагивается платком до ее висков, щеки ее розовеют, и она открывает глаза. Она молча смотрит в склонившееся над ней лицо и спрашивает:

— Я потеряла сознание?

Бургомистр кивает:

— Это продолжалось недолго.

— Наверное, от духоты.

И вдруг, вспомнив все, что предшествовало ее обмороку, она уклоняется от глаз мужа и устремляет свой взгляд в окно.

В этот момент сад, пораженный первым порывом ветра, издает глубокий стон, деревья наклоняются к дому, жалюзи дребезжат и прогибаются, вихрь кружит над газоном и дорожкой, кружит пыль и опавшие листья. Весь сад словно мечется, прикованный невидимыми цепями к земле, силится оборвать их и подняться ввысь.

Эмануэль Квис на Костельной улице, в полуобморочном состоянии, слышит приближающиеся медленные, четкие шаги. Это декан Бружек возвращается домой из менинской школы, где обучает детей закону божьему. Он поднимается по знойной улице, лицо его багрово, но голова не покрыта. Он останавливается, увидев, что Нейтек сидит у дверей богадельни, словно распятый на раскаленной стене. На вокзале декану уже сообщили о беде, случившейся с Нейтковой. Нейтек, неподвижный, с остановившимся взглядом и явно бесчувственный ко всему, что творится с ним или вокруг него, похож на человека, на которого обрушилась длань господня и он все не может прийти в себя после нанесенного ею удара.

Нутро Квиса сотрясает эхо злорадного хохота. «Видишь, Либуше, это тоже один из них. Смотри хорошенько, как все в нем переплелось, это бунт воюет с покорностью. Его единственный хозяин — господь, и все же иногда ему сдается, что хозяин действует слишком медленно или не имеет на все времени. И тогда святой отец готов действовать вместо него сам. Он уже раз пытался сделать это, будто явился свидетелем его замыслов, теперь же он боится самого себя. Может быть, ты, Либуше, знаешь об этом больше нас? Я ходил слушать его бога, но сдается мне, что вся его суть есть смятение, и это потому, что он неуловим и непостижим.