Борис Екимов - Осень в Задонье

Но под Белой горой заботы были земные. О своем подворье наБольшом Басакине горевал дед Атаман: что там и как? И Мышкин на хутор стремился. С недавних пор он стал человеком семейным, приведя на дедов двор молодую бабу из беженок; и сразу же задомовител: огород, куры и прочее.

Трактор колесный для верности обули в цепи, надеясь речку миновать на перекате, у Красных Яров.

Иван отправился пешим ходом искать Алексея и стадо свое.

Тимоша рвался туда и сюда. Но мать приказала:

— Со мной будешь. Птицу выгнать, поросят поглядеть. Огород… Чего с ним? Забило да захлюстало…

Радуга стояла долго, словно знак покоя, повещая, что страшное кончилось: пронесло тяжелые тучи с громом и молнией, и тяжелые воды впитала земля, а лишние скатились по склонам холмов.

Птицы поверили тишине не сразу. Первым заворочался, поднимаясь из гнезда, орлан-белохвост, отряхивался да расправлял перо. Горластый, длинношеий, оголодавший птенец после долгой и не больно понятной неволи затревожился, заклекотал, требуя еды.

Из надежных глубоких нор выбирались щуры да сизоворонки, низко над землей разминая крылья. Суслики выбирались наружу, осторожно посвистывая. Степные змеи выползали на сугрев из своихухоронов. Оживало живое. Зашевелились муравьи. Уцелевшие земляные шмели да пчелы гудели на земле, обсыхая да расправляя слюдяные крылья.

Жаворонки сначала несмело пожуркивали на пригорках, потом на крыло поднялись, уходя все выше и выше.

И вот уже вся округа звенела нежными переливами, трелями, в которых птичья радость после страшного часа и птичья печаль о погубленных птенцах и гнездах. И конечно, надежда, что лето будет долгим и все еще можно поправить: новые гнезда слепить и новых птенцов вывести. Хватило бы погожих дней, тепла да корма.

Лето оказалось долгим, не больно жарким, добрым для людского, скотьего и прочего обихода. Огородная зелень быстро оправилась и пошла в рост. Травы и вовсе удались могучие. Лишь коси да коси, коси да суши; вози на гумно и радуйся. Коли не лодырь. Вот и косили, везде и долго, даже будылистый перестой. Дед Атаман понукал: «Коси … Все пригодится. Летом — дрова, а зимой — все трава. Овечки, козы похрумтят и спасибо скажут».

Басакины под Белой горой две огромных кладки прессованного, тюкового сена наворотили. Для своей скотины и на продажу.

Но это было потом. А поначалу после страшной грозы и ливня два дня искали убежавших коз, но, слава богу, нашли. А вот деда Савву отыскать не смогли. Его и прежде не видели, с тех пор как он ушел из хутора. Один лишь Мышкин знал потаенную пещеру деда, а вернее, ход в нее, возле которого раз в неделю он оставлял сухари. Так было уговорено.

После грозы и ливня Мышкин не нашел и следов потаенного входа, лишь каменистый и земляной обвал да русла потоков. Дед Савва, как того и желал, «замуровился». А может, успел уйти путем знаемым. Не зря старые люди говорили о длинных, до самого Дона подземных ходах, о крепких, веками обжитых схоронах и кельях. Недаром великая старица Ардалиона в свое время укрылась здесь от мира, чтобы за него и молиться.

И тот подземный ход, по которому Тимоша с Зухрой пробрались к вовсе потаенному храму, он тоже пропал. А ведь дыру входа видели старшие, он был, этот ход, с деревянной обшивкой. Теперь все это исчезло под новым завалом, да еще и с размывами.

Облазили весь курган Явленый, от самого подножья. Ничего не сыскали.

Келья монаха Алексея уцелела; портал и крылья его, ниша с иконами сияли, промытые дождем. А на вершине кургана — всем на диво — ожил родник. Не прежний трехструйный, а лишь один. Он бил из-под каменной плиты светлой струею, которая, журча в каменистом русле, стекала в потресканную чашу, но не могла наполнить ее.

Слух о роднике тотчас разнесся по округе. Приезжали люди верующие, чтобы помолиться, и любопытные, поглядеть. О роднике все узнали. А вот о подземной церкви Басакины решили молчать. Тимоше верили и не верили: может, почудилось?.. Или придумал? Но ведь икона — не выдумки.

Одним из первых приехал из города отец Василий. Он долго расспрашивал Тимошу, поверив ему. Икону осмотрел, сказал:

— Нет. Конечно, это не Явленая, — и добавил: — Но ведь тоже Явленнаяпромыслом Господним. За это возблагодарим. А храм — тайна того же промысла. Показанадушам светлым, — поглядел он с улыбкой на мальчика, — достойным. Для укрепления всем нам. За это тоже возблагодарим. Будем верить и помнить. Открыто, явлено и снова сокрыто. Значит, еще не пора. Разносить эту весть не надо, — посоветовал отец Василий. — Всякий народ вокруг… Ты видел, — внушал он Тимоше, — ты знаешь, ты помни. Как чудный сон, который лишь тебе дарован. Помни … Но чужим людям не надо рассказывать. Разный народ есть. Начнут копать, ломать…

— Всякие плохие мальчишки! — горячо поддержал его Тимоша. — Мы с Никитосом свое убежище строим, а мальчишки, с другого двора, приходят и ломают… Большие мальчишки, а глупые.

— Да, да… — согласился отец Василий. — Вот поэтому и не надо всем говорить. Лишь своим.

Уезжая, он еще раз икону отсмотрел, помолясь перед нею.

— Может быть, возьмете, для храма, — предложили ему взрослые.

— Нет, нет, — отказался отец Василий и объяснил: — Она дана вам в обережение и в помощь. Именно вам, — подчеркнул он, оглядывая басакинское хозяйство, в котором Иван да Ольга прижились и обвыкли; а человеку стороннему виделось иное: малые вагончики-времянки, стол под камышовым навесом — приют не больно надежный. Теперь — лето, но придет зима. Нелегко будет: бездорожье, безлюдье, даже электричества и телефона нет. Значит, помощь нужна: людская и Божья.

Лето было долгим, нелегким.

Косьба, тракторы, которые не в пору ломались. Хорошо, что дед Атаман близко. Старик не отказывал, помогал.

Привезли новую скотину: два десятка уже осемененных телок дорогих, породы «казахская белоголовая», о которых Аникуша мечтал. Их нужно беречь. Отдельный коровник пришлось ставить. Спасибо Федору Ивановичу да его сыновьям, и, конечно, старому Басакину, который весь отпуск на поместье провел. И братьям спасибо: Якову, тот нынче и к морю не ездил; и Павлу, который со своими делами кружился: районный центр да Волгоград, Ростов да Москва, но Ивана не забывал.

Лето было долгим. Но оно кончилось. И пришла пора с ним прощаться: с теплом и с людьми близкими, которые уезжали к своей жизни, в поселок. И теперь, по осени да зиме, будут гостями редкими. А вместе с ними ехали жена и Тимоша, пусть и на время.

На прощание устроили праздник. Яков наловил рыбы, а когда стемнело — раков на отмели, с лодки, с фонарем. Костер на берегу горел. Ночь была светлая, лунная. Чуялась горечь осенней палой листвы и пряная сладость иссопа — донского ладана, что цветет и цветет на меловых кручах до самых морозов.