Борис Екимов - Осень в Задонье

Тимоша полной грудью вдохнул уже не спертый, как прежде, а вольный, чем-то бодрящим пахнущий воздух.

— Ты видишь… — прошептал он, и ему ответило негромкое и тоже шепчущее эхо:

— Видишь, видишь…

— Ты слышишь… — удивленно произнес он громче.

— Слышишь, слышишь… — низкий рокочущий ответ был ему.

Зухра всем телом прижалась к мальчику. Тимоша обнял ее. Фонарный луч опустился ниже, к ногам, а потом стал беспорядочно шарить по сторонам, вверх и вниз, выхватывая из просторной тьмы стены с рядами темноликих икон, купольный свод, проходы, скамейки у стен — и снова темные лики в потухшем багреце и золоте — все для детского опыта не больно понятное, да еще и скрытое во тьме.Фонарный луч бегал и бегал, метался, пытаясь, ноне умея все разом открыть. И наконецустал, поняв слабость сил своих.

Тимоша и Зухра, все так же крепко обнявшись, стояли на пороге невидимого, как казалось, огромного и потому страшноватого даже для Тимоши.В опущенной руке мальчика фонарь освещал невеликий круг каменного пола.

В просторной тишине и тьме слышны были лишь звуки текущей воды. Где-то рядом она текла и куда-то шумно лилась. Негромкое разноголосое эхо повторяло это журчанье и бульканье и сливалось с ним, высоко наверху утихая последним рокотом, вздохом.

Тимоша еще младенцем был крещен, редко, по великим праздникам, но бывал с родителями в поселковом храме. И сейчас в каком-то забвеньи ли, прозреньи беспорядочные метания луча, казавшие отдельное: каменные стены, иконы, купольный свод — все это сложилось в единую мозаику: он увидел храм, похожий на тот, в котором бывал на службах.

А журчанье и плеск воды услышались ему людским пением, разноголосым, но слаженным. И Тимошина рука поднялась, осеняя себя крестом.

Видение было недолгим. И снова пришла тьма с шумом воды. Но тьма была теплой и для Тимоши совсем не страшной. Ему хотелось побыть здесь, осмотретьсякак следует, понять, откуда вода течет и дальше пройти, разведывая, чтобы потом всех удивить. У него не было страха: просто — тьма, просто — под землей. Но это — церковь, храм. А в храме не бывает страшно. Даже под землей. Здесь — таинственно и потому интересно.

— Пойдем отсюда, — попросила Зухра; она боялась, вздрагивая порой.

— Сейчас, сейчас… — пообещал ей Тимоша. — Ты немного постой на этом месте, а я пойдупогляжу. Я не уйду далеко, я буду рядом.

— Нет, — кротко, но твердо ответила Зухра, еще крепче сжимая Тимошину руку. — Без тебя я буду совсем бояться. Буду плакать.

Тимоша ее понял.

— Нет, нет … Плакать не надо.

— Пойдем… — снова попросила девочка. — Пожалуйста.

— Пойдем, — со вздохом сожаления сказал Тимоша.

Фонарный луч в последний раз, теперь уже медленно, словно прощаясь, стал обходить вовсе невеликое пространство подземного храма, порой выказывая его обветшалую древность: выпавшие камни, обрушенный столп, обвал дальней стены с полузасыпанным входом.

— Пойдем… — еще раз вздохнул Тимоша и, повернувшись, посветил фонарем, желтым лучом его путь обратный, через невеликий завал земли и камня.

Фонарный луч, пробежав вперед, вдруг споткнулся и возвратился к завалу, потому что почудилось мальчику … Нет, не почудилось. Возвращенный луч высветил полузасыпаную землей и камнями икону. Тимоша освободил ее, поднял. Тяжелый оклад иконы упал, отвалившись. Матерь с младенцем с кроткой благодарностью глядели на мальчика.

Тимоша обтер икону полою рубашки и положил ее в свою военную сумку. Оклад иконы искать и поднимать он не стал.

На пути обратном Тимоша успокаивал спутницу, убеждал ее:

— Чего ты боишься? Мы просто одни. Это же церковь. А в церкви не бывает страшно. Там — бог.

— Не знаю, — отвечала девочка. — Боюсь… Темно.

— Ночью тоже темно. Но мы же не боимся. — Он убеждал ее, понемногу понимая, что вернуться сюда надо не с Зухрой, а, может быть, с Мышкиным или с отцом. Но лучше пойти одному, взяв большой фонарь из коровника. Тогда все будет виднее, и можно будет долго ходить, разведывать и разглядывать — все точно разузнать про эти пещеры и стать единственным хранителем удивительной тайны, которую потом можно всем объявить, показать и долго рассказывать. Даже старший брат Вася ему будет завидовать. И, конечно, все остальные. Это будет действительно круто. А пока…

А до этого надо молчать. Он и Зухре внушал: «Никому не говори … Это наша с тобой будет тайна».

Девочка согласно кивала головой. Но ей хотелось побыстреевыйти на свет, на волю, где солнечно и тепло.

А после глухой тиши такая радость услышать перезвон щуров, трели жаворонков, щебет ласточки и голос кукушки, который обещает долгую жизнь в этом голубом и зеленом, просторном и светлом мире.

Летний день катил своим чередом. Отыскали телят и завернули их к речке, к водопою. Потом обедали.

На поместье, под Белой горой, взрослые готовились к завтрашнему сенокосу — делу серьезному. Для Ивана Басакина это был сенокос первый, в котором главный советчик и помощник — дед Атаман. Трактор с косилкой да пресс-подборщик должны как хорошие часы работать. Для деда Атамана это старая память и радость — сенокос. Он еще и еще раз что-то подтягивал, смазывал, проверяя технику и радуясь своей нужности.

Ольге в нынешнем дне тоже хватало забот. К сенокосу обещали прибыть все: старый Басакин, сын Вася, даже Павел решил тряхнуть стариной. Гостей ли, работников надо встречать и кормить.

Взрослые были заняты. Тимоша, проводив до самого хутора подружку свою, против обыкновения к старикам хуторским не заглянул, а вернувшись к себе, не пристал к заботам взрослых, чуя усталость и даже пользуясь ей, чтобы остаться одному.

Мыслями он был еще там, в подземном походе и храме. А скорее, уже снова был там, обдумывая новый поход, неторопливый, одинокий, таинственно-притягательный и вовсе не страшный.

Тимоша устроился на пустом гумне, в затишке огорожи, на теплой упругой соломенной подстилке. Он прилег, в изголовьеприладив свою военную сумку. Но почуяв твердость, вспомнил об иконе и вынул ее, положил рядом. Старая икона, прожившая долгий срок во тьме подземелья и укрыве надежного оклада, водне солнечном, теплом словно расцвела багрецом, золотом, ликами матери и младенца.

Тимоша заснул крепко, спокойно, надолго. Его случайно увидел отец. Заметив не в срок и не у места спящего сына, он удивился, подошел ближе.

Тимоша спал, свободно раскинувшись на желтой соломенной подстилке. В изголовье — брезентовая солдатская сумка. Рядом — икона, на которую Иван поначалу внимания не обратил. Он глядел на сына, внезапно поняв, как быстро подрос Тимоша. Все был малыш да малыш. А вот он — большерукий, крепкий. Мужичок…

Но лицо мальчика, заветренное, загорелое, оставалось по-детски нежным. Во сне ему виделось что-то счастливое, радостное. Он словно не спал, а жил в светлом забвении, порой улыбаясь и что-то шепча.