Lena Swann - Искушение Флориана

Флориан почувствовал, что опять улыбается, — шустро шагая, — уже по пружинистой тёмно-сверкающей жамко-мокрой подстриженной траве (ух ты! чудо! портативная радуга! приятно оросило из магической, исчезающей в дерне и вновь вырастающей, как гриб, брызгалки) — теперь уже улыбка адресовалась сразу двум пятиглазым, собственным его, намокшим, сандалям. Трава? Мокрая? Где это я? Ух, как далеко умудрился от монастыря забрести, замечтавшись, временно квартируясь в прошлом… Флориан вошел в парк и начал быстрым шагом подниматься на холм, с которого минут через семь (крутого — в горку, не по тропинкам, а резко наверх! по закладке — враз к любимому месту книжки! — ох, уже запыхался, но осилю! — подъема) вот-вот уже должен был открыться скорее уютный, чем величественный вид на город. Нет, никаким «прошлым» прошлое никогда для Флориана не было — просто как только Флориан вспоминал что-то, вмиг как будто вот тут же выпрыгивала из травы вот такая же радужная брызгалка, надвигалась волшебная увеличительная лупа, и, преломив радужный свет, возникали волшебные ворота, впускавшие Флориана в живой момент жизни, который и «прошлым» -то назвать было бы грех. Уж кто-кто как не Флориан всем сердцем чувствовал, что время — выдумка, причем выдумка болезненная, неумная: ведь из-за этой временно́й коллизии временно разлучены оказываются квартировавшиеся в разных веках близкие души, которым ничего другого не остается как телепатическое общение. Как впрочем (по схожей причине) несколько придурковатым и условным казалось и земное пространство — особенно когда намотаешь его вот так вот, не заметив, на сандалии, задумавшись: в несколько километров вместив то удивительное, живое, прошлое, которое у него было самым что ни на есть настоящим! Боже, какое это было счастье, тридцать лет назад, решить вдруг, что католичество, тот самый праздник, который всегда был с его матерью, который всегда как бы подспудно служил ей темой и вдохновением — и музыки, и всего ее несравненного творчества дружбы, — праздник, который для старших сестер был еженедельным торжеством (воскресная блузка Юлии — белоснежная, с кружевным жабо — и воротником-стойкой, — алая плиссированная юбка до пола, высокие каблуки — одевалась Юлия в церковь чуть не наряднее, чем даже на свои концерты! — и яркая цветастость бантов над чуть завитыми, распущенными, до пояса, волосами сестер — и удивительные цветущие облачения священников! — шествовавшему в цветном комбинезончике и нежно-зелененькой рубашке с жабо Флориану казалось, что в церковь, уже и так полную цветов, вносят еще один букет — его семью!), — этот-то праздник — но еще в несколько раз усиленной музыки и очищенный от посторонних шумов — будет ежесекундной сутью его, его, Флориана, буден! Боже, какое это было счастье — отказаться от всего, что не очень интересно и — если честно-то — крайне обременительно (поиск невесты, карьерные трюки, взаимности с финансами) — но почему-то «принято» среди людей! Боже, какое это было счастье! Юлия в тот самый счастливый в его жизни день, когда он громко, запыхавшись от разрывавшей сердце радости, сказал «да» монашескому и священническому призванию, — лишь хитренько веснущато улыбнулась и призналась, что всегда молилась об этой для него судьбе — но не решалась сказать, чтобы не спугнуть счастье и не оскорбить вольного выбора.

Белый махровый клевер приятно щекотал Флориану пальцы между стежками сандалий. Вот и блаженная жаркая благоухающая тень! Флориан вшагнул, поперёк, в липовую аллейку, на полпути, примерно, к вершине холма; и, невольно чуть разнежившись тенью, замедлил шаг и чуть завернул в пятнистое аллеистое ровное русло, пытаясь продышаться от быстрого подъема. Все более и более одуряла голову липа запомаженным запахом — висло с веток (то и дело мажа по лицу) блёклое душистое золото — вот они, среднерослые, сердцелистые, шагающие с Флорианом вкруг аллейки, в такт, — а здесь вон, вон в тех местах крон, где, врываясь, солнце, из темных, зеленых листьев, кусками, делает слепяще яркие (словно кое-где еще не застыли краски на картине), — кажется, что здесь, зачарованные этой солнечной магнифицирующей лупой, не только картинка, но даже и запах увеличиваются! — что здесь, в этом увеличительном солнечном луче, даже и без того невозможно-крупные матово-золотые щеточки липовых цветков (букетиков, логично развешанных вниз головой — лицом к нюхателям) еще и пахнут в миллион раз сильнее! На жарко-изумрудной, тёмненько-сверкающей, словно кисточкой по кадрам раскрашенной как в старом кинематографе, полянке, сзади, внизу, на самом солнцепёке, там откуда Флориан только что ушел, и куда теперь с пол-холма обернулся, девочки в бордовых формах колледжа и в тяжелых, как будто зимних, темных, жутко жарких наверняка, мусульманских замотанных вокруг голов платках, теперь яростно били по черному мячу, играя если и в футбол, то в какую-то неизвестную Флориану разновидность — на физический вылет игроков от выбивания мячом в живот или в лоб. Флориан стряхнул с лысины осу, лениво упавшую с соцветия липы — и от жары поленившуюся даже его ужалить, — Боже мой, да здесь их кишмя кишит! — Флориан вскинул голову: все золотые шатровые кроны лип и вправду кишели осами! А воровато всё равно себя ведут — словно знают, что заняли место пчел. Что случилось с добрыми крылатыми в этом году?!… Куда они все запропастились?! Мор?

— Не смей петь! — высокий истеричный голос откуда-то сбоку, который Флориан как бы уже слышал с секунду назад, но как бы и (поскольку был разморен, и эмоции его были цвета пыльцы липы на солнце) в легком липовом мареве посчитал некоей галлюцинацией, — тем временем все приближался. — Не смей петь, когда мы разговариваем! — Да, женский, истеричный голос. Флориан резко развернулся. Худая, прямоволосая блондинка, молодая, в обтягивающих спички джинсах и красной легкой шерстяной кофточке — в такую-то жарищу! — входившая, по пыльной сухой вытоптанной тропинке, слева, с соседнего холма, на аллейку из лип, — при каждом слове вздёргивая сына — пяти, что ли, лет — за правую руку вверх, как будто хотела за эту руку подвесить, — с садистским вывертом, — и сама же, разрезая воздух, регулярно взвизгивала речью: — Это раздражает, когда мы все разговариваем — а ты поёшь!

За ней, по тропинке — ковылял второй сын, чуть помладше, и невысокий муж с барашковым носом — оба выжидательно молчащие. Расправа все никак не могла возыметь действия — возмутитель спокойствия издавал, даже на дыбе, пиликающе-насморочные какие-то, но задорные звуки.

— Не смей петь! — вздернула блондинка (кажется скандинавка! нет-нет, не британка, точно, хотя говорит почти без акцента! — с ужасом подумал Флориан) сына еще разок, побольнее. Тот разразился трелью. — Я не могу! Я отказываюсь с ними гулять! — вопила женщина. — Заткнись немедленно! Я хочу спокойно поговорить — а ты мне мешаешь!