Lena Swann - Искушение Флориана

Что-то еще… Что-то еще…

Когда меня обворовали в Хваре, и я застряла в чужой стране без денег и без карточек, — Глеб, узнав об этом от друзей, даже не спросив меня, выслал мне штуку по вестерну, — и надо было слышать гордый его голос, когда он звонил мне потом на мобильный: «С нобелевки отдашь! Бывают же нобелевки по этнографии?!»

Еще… Что-то еще…

Я никогда в жизни так ни с кем не смеялась, как когда мы с Глебом однажды, дурацки распялив руки и зайдя с разных углов, пытались надеть чистый пододеяльник на его замызганное одеяло — единственный чистый в доме пододеяльник, который Глеб благородно отжертвовал, чтобы постелить мне постель, — а Глеб рыцарски ушел спать на кухню, даже не разложив кресло-кровать там для себя, а так и заснув, сиднем, курнув, в сложенном ободранном кресле, — кажется, именно таким я Глеба в последний раз и увидела — когда я, тихо открывая дверь его квартиры на рассвете и обернувшись, уходила, чтобы ехать в аэропорт.

— Юрлицы! Крымские юрлицы! — ликовал и хохотал Глеб, по наивности прочитав в метро у кого-то через плечо фразу из какой-то газетки и восхитившись уродливой официозной аббревиатурой. — Юрлицы! — кричал он мне по телефону, стараясь перекричать грохот моря у меня за спиной (какого — уж не помню). — В газете было написано: «перерегистрация крымских юрлиц»! Юрлицы! Это же насекомые такие — нечто среднее между жужелицами и гусеницами! Ударение на «ю» надо делать! Крымские юрлицы! Это же новый вид насекомых!

Тихо, чтоб не взрывать тишину загудевшим лифтом, Екатерина, с розовым рюкзачком на правом плече, спускалась по палевой мягко-ковровой лестнице отеля, забыв уже и о Константиносе, и о безымянном бомже, оставленном в номере, и даже о Глебе, — и думая, почему-то, о том, какой же, все-таки, редкостный кретин Шпенглер.

Сразу же после полуденной службы и трапезы, из-за жары, Флориан что-то раззевался и лег вздремнуть. За те минут пятнадцать, которые длился сон, он увидел самый чудовищный кошмар, какой только может привидеться в жизни: Флориану приснилось, что Бог зол. Вернее, даже не приснилось — а как-то причувствовалось — вдулся какой-то чудовищный безудержный ужас, мусор, за секунду обросший плотью, в щель между сном и расслабленным бодрствованием, когда еще не захлопнулись привычные благодатные створки защитной моллюсковой раковины сна — но уже и земные чувства расслабили молитвенные свои мускулы. Жемчуг? Едва ли…

Флориан вскочил и, словно ему и вправду что-то попало в ухо, затряс головой, чувствуя пятками обжигающий приятный холод старых щербленых плит в келье; быстро подгреб мыском хлопчатый половичок и, чувствуя себя, на дырявом коврике, как на относительно надежном острове, истошно принялся молиться. Ох уж эти мне вчерашние горячие шоколады в картинной галерее… Говорил же я ему: мне нельзя! Бунтует сразу организм! И еще было досадно, что за галерейным ланчем с профессором Дьюхёрстом застукала его — то есть не застукала… — ну что я такое опять говорю, всякая ерунда в голову лезет: просто неудобно получилось — воскресная прихожанка — а я тут видите ли за столиком в шикарном дорогом кафе салатики да свежую выпечку трескаю. Дьюхёрст, прямо таки скажу, в смокинге своем хлыщ — хлыщом. Не вскакивать же мне было из-за столика, не объяснять же ей было, что у него личное горе, всё такое, и что не праведников, но грешников… Да что я о ерунде какой. Радуйся, Мария, Исполненная благодати, Господь с Тобою… Молись за нас грешных, сейчас и в час нашей смерти… Сейчас… Святая Мария, Матерь Божия… Молись сейчас, пожалуйста, как никогда раньше… Что же случилось, что случилось, почему из сердца не выходит эта тяжесть?!…

Флориан, не застегивая сандалии, ведя их по ледяным волнам плит, как плоты, добрался до высокого узкого окна справа от маленького письменного стола (вот он, мой уютный, мой надежный — всё ведь на месте, всё ведь хорошо, всё ведь так же мирно как и всегда, когда я за него сажусь, — и раскрытый лэптоп c начатой — и как великолепно начатой! — статьей для заокеанского American Catholic Philosophical Quarterly — даже не успел еще выключиться за то время, как я спал), ребром подпиравшего стенку, выходящую в монастырский сад. Распахнул створку — и зажмурился. Жар с улицы в секунду, одним рывком, разом, прыжком, без спросу вспрыгнул к нему на руки, приголубился к нему, как вспрыгивал и приголубливался всегда громадный монастырский старый идеально белый длинношерстый кот. Только заурчал сейчас не кот (неизвестно где шлявшийся сегодня) — а Флориан: Флориан до жути любил жару. До жути любил быть в городе именно вот в такую жару, в такой вот идеально безоблачный жгуче сине-золотой день — в каменной городской оправе. Вот всё и прошло, уф… Вот всё и прошло. Выдохнул. Снаружи — по двускатой крыше низенькой продолговатой трапезной — глицинии; дальше, у сарайчика в глуби сада — заросли touch-me-not, угукает на кедре дымчатый лесной голубь, дальше —… дальше не видно, отсюда не видно каменного фонтанчика, к которому я так люблю в жару подойти, тайком, пока никто не видит, принять ледяной солнечный дождь, как бы случайно, чтобы обдало брызгами лицо и руки — а потом повернуться спиной — чтоб фонтан намочил сзади еще и рубашку: высохнет ведь за пять минут. Наружу, наружу, нечего здесь, погода уже через неделю может испортиться — да какой там через неделю — вечером же может хлынуть дождь, здесь погода капризней ребенка, а врач говорит, что мне жизненно нужно солнце — беру сегодня у себя выходной — выходной у рукописей, у компьютера.

Флориан никогда не понимал, что за глупость у людей — летом уезжать куда-то на отдых — когда здесь и так хорошо и жарко. Бегство устраивать надо зимой, в феврале, — февраль, вот уж действительно противный здесь месяц, ледяная морось, мокрая стужа, сквозняки из каминов и лужи на асфальте перед входом в монастырь. Глупость, глупость проматывать лето неизвестно где — а городу уделять только гнусную погоду. Или — никогда не пойму, как этот мощный молодой гулливер, новый настоятель, шатенистый гладковолосый шотландец брат Джонатан, может летом променять город на курорт и усвистать в свой отпуск на машине в Дорсэт на пляж? Чернокожий брат Джордж уехал к родным во Францию. Во всем монастыре — я да старенький низенький брат Стивен родом из Йоркшира, крепкий в вере, ладный в словах, в равной мере ответственный и дерзкий в творчестве исповеди.

Надев любимые белые очень широкие летние прогулочные брюки и темно-синюю рубашку с коротким рукавом, Флориан, склонившись, сидя на кровати, всё не мог застегнуть кожаную шлейку правого сандаля — разглядывал узор протершихся под ним, за бессчетные годы использования, дыр — наград за верность хлопкового коврика, на который сейчас опять случайно наступил сандалем, — и мучительно пытался не думать о чудовищном сне. Шоколад? Ежедневные пилюли железа, которые прописал месяц назад доктор? Малокровие? Перенапряжение? Дурная циркуляция крови в голове? Но никогда ведь раньше! Ничего подобного!… В жизни!… Не понимаю… Не понимаю… Что за бред… Ничего, ничего сейчас выйду наружу, на воздух, на солнце, все пройдет. У Флориана и всегда-то были проблемы с застегиванием и приведением в порядок мирской одежды, как были проблемы всегда и со всеми материальными предметами, особенно с лежащими на полу — замещавшимися, с органичнейшей быстротой, его собственными мыслями — а когда подмена Флорианом замечалась, уже слишком поздно было задирать ноги, чтобы об оброненные мысли не споткнуться. Флориан чересчур доверял автоматизму ежедневных действий, и зря: например, если в гульфике застегиваемых брюк было не два необходимых движения (молния и пуговка) — а, скажем, три (молния, пуговка и крючочек) — то чем-нибудь одним из этого списка он всегда жертвовал в пользу вечной задумчивости, — нет, он даже напрягал мозг, считал: раз, два (пуговка, крючочек), — и кривая дряхлая девяностолетняя Аня на вахте, юродивая словачка, которую они лет десять назад приютили, передвигающаяся только с железными ползунками, ревностно сторожащая всегда вход и телефон, согбенная до такой степени, что сварливый взгляд ее приходился как раз ниже пояса, — короче, ходившая в позе живой горгулии, — неизменно-невежливо указывала ему, перед самым выходом Флориана из монастыря по срочным делам, на его широко расстегнутую ширинку. Аню-то я и не посчитал, — улыбнулся Флориан, — и резко встал с кровати, со смехом проверяя, застегнут ли гульфик, и так и недозастегнув из-за этого как следует правый сандалий.