Lena Swann - Искушение Флориана

— Глеб, тебе надо немедленно окреститься… — вдруг, как-то отбросив эвфемизмы, произнесла ему (в один из вот таких вот страшных его звонков) Екатерина. — Глеб, это одержимость. Ты не справишься с этим сам. Они тебя погубят. А еще и через тебя много зла другим людям сделают. Тебе нужно принять крещение, — в начале чина крещения есть отречение от сатаны и изгнание злых духов.

Глеб, который раньше бы от таких разговоров возмутился, — тут вдруг, еле вяжа лыко языком, заявил ей по телефону:

— А я ведь крещён! Ты разве не знала?

— Глеб, пожалуйста… Не богохульствуй! Что ты несешь?! Когда? — жестко уже говорила с ним Екатерина — убежденная, что о таком событии, если б это было правдой, Глеб бы точно ей давным-давно сразу сказал.

Внятного ответа Глеб не дал.

А через несколько дней пришел по и-мэйлу от него тот чудовищный, нечеловеческий текст…

Это был написанный Глебом рассказ. Вроде бы от первого лица — но стилистически сделанный так, словно автор лишь изображает действующего героя — а на самом деле… Но, сопоставив обрывочные свои полу-интуитивные догадки, Екатерина больше не сомневалась — Глеб рассказывает ей таким образом о реальной истории из своей жизни — ровно о той болевой точке, о той черной нагноившейся в душе занозе и черной ране, которая его и губила.

В рассказе герой говорил о своей любви к некоей актрисе — любви, как он выражался, такой сильной, после которой всё в душе перегорело, и жизнь уже потеряла смысл. Актриса флиртовала с ним (следовали тошнотные, похабные физиологические подробности — которые написать мог только спившийся циничный похабник — но не нежный застенчивый Глеб) и как бы была слегка влюблена в него тоже, но, увидев его влюбленность, ультимативно заявила, что замуж она выйдет только за крещёного православного, и что поэтому он ей не подходит. И вот герой бежит, напившись, в церковь, и требует от какого-то священника его немедленно окрестить — решив таким образом купить любовь мальвины. Священник пытается заставить его произнести текст крещальных клятв, — но молодой человек отказывается и, ссылаясь на то, что он слишком пьян, требует окрестить его «так, как крестят младенцев» — чтобы ничего говорить ему не пришлось. Священник (где нужно было найти такого кошмарного безответственного священника?!) крестит его. Следовали чудовищные кощунственные богохульские ругательства автора рассказа в адрес священника (произнести которые даже на бумаге Екатерина физически была бы не в состоянии — и поэтому эту часть, видимо, нужно будет заменить в моей новелле каким-то другим эквивалентом…). И — лирический герой, гордо, за ограду выходит и бежит к «своей красавице», чтобы получить ее, — в обмен на фэйковое крещение.

Екатерина уничтожила этот текст немедленно же. Концентрацию богохульств и надругательств — как в стилистике текста, так и в самом содержании — просто невозможно было вынести. Текст не был покаянием за чудовищный грех — текст был богохульской бравадой и сознательным, намеренным святотатством и надругательством. Глеб точно знал, что он ранит ее богохульствами, — и употреблял их в тексте намеренно, и намеренно кошмарный текст этот прислал ей, — и поэтому никаких извинений быть уже не могло. Екатерина написала ему и-мэйл, что после этого кощунства она вынуждена прервать с ним все отношения. Ужас от прочитанного — от этого «крика души» (которая бы лучше помолчала, в покаянии, в данном случае) был так велик, что Екатерина даже расплакаться не могла. Ни расплакаться, ни молиться за несчастного, выеденного изнутри бесами, Глеба, — которые даже тот единственный инструмент спасения, который у него был в запасе, — крещение, — умудрились заставить его превратить в надругательство и кощунство, — а потом уж и вовсе рулили Глебовой жизнью как хотели.

Что мне было ему крикнуть? Кайся, истошно взмолись о спасении, умоляй Христа спасти тебя, исправить всю твою жизнь, прими крещение по-настоящему… Всё это я уже ему говорила…

Когда два года назад Глеб впал в кому, ему на помощь поднялось всё актерское сообщество — собрали деньги на лечение, — но как только Глеб из комы вышел — заперся дома, послал всех куда подальше и лечиться всерьез отказался. У Глеба отказали ноги, он был уже в невменяемом состоянии (которое актеры — завсегдатаи нарко-клиник с игривой ласковостью кличут «белочкой»). Глеб не понимал, с кем он говорит по телефону, когда ему звонили друзья. Но потом вдруг вновь случилась ремиссия, — и Глеб даже сыграл несколько спектаклей, успел влюбить в себя юную какую-то девушку — которую чуть позже, в момент запоя и обнищания, чуть не задушил с требованием немедленно купить ему водки (прозрачность и скандальность артистической Москвы была феноменальной — и Екатерине трудно было закрыться от то и дело, словно шрапнель, долетающих до нее о Глебе кошмаров). Глеб вновь обезножил, и никуда не мог вылезти из своего дряхлого, обшарпанного широкого кресла на кухне. Друзей, которые пришли к нему домой, чтобы уговорить его лечь на серьезное лечение, собрав для него деньги на курс в реабилитационном наркологическом центре, Глеб вышвырнул на улицу с помощью милиции — вызвав наряд по экстренной линии и заявив: «эти люди не должны находиться в моей квартире». А всех коллег, приходивших к нему домой, в попытках уговорить на лечение, — выгонял криками: «Вы все предатели! Вон отсюда! Я ни с кем из вас больше не буду общаться! Дайте мне умереть! Это не ваше дело! Я хочу умереть!»

Екатерина не знала, что именно (новая кома? беспамятство? которым воспользовались врачи, упаковав его), — но что-то всё-таки заставило Глеба лечь в наркологический центр на лечение… Говорили, что курс прошел так удачно, что он даже снова вышел на сцену…

Мобильный, лэптоп, куртка… Так, нет, оплаченный счет за номер лучше все-таки оставить рядом со спящим наркоманом — вместе с бумажкой с телефоном моего «таксиста» — профессора Тэонаса Цингополуса… Который обещал найти для парня какую-нибудь работу и постараться вытащить его из этого ужаса… Тэонас заедет за ним сразу же после того, как меня закинет в аэропорт… — Катюша быстро паковала розовый рюкзачок, обнаружив, что время куда-то неслось галопом, пока она думала над новеллой, и уже рассвет, и давно уже пора выезжать в аэропорт, водитель, наверняка, уже внизу. Новелла о Глебе так и осталась не просто недописанной, а даже и не начатой… Одни наброски… Что еще? Что еще? Что-то еще очень важное всё время как будто всколыхивается и просится наружу о Глебе! Что?

Однажды, лет двенадцать назад, мы с ним до икоты хохотали, околачивая груши с высоких деревьев, высунувшись вместе из узкого окна его пятого этажа: прикрепив мешок для груш к швабре и встав вдвоем на это его кресло в кухне.