Lena Swann - Искушение Флориана

У Хилтона, встряв в центре перекрестка, на проезжей части, безумствовал молодой регулировщик-мим в очках (офицер в черной форме, желтом жилете и белоснежных перчатках, с пистолетом на боку и в белой фуражке) — невероятно художественно, без малейшего перерыва, свистя (явственно высвистывая греческие слова), в железный свисток, рукой его даже не придерживая, а вместо этого крутя мозги подъезжающим машинам — и юлой навинчивая правой рукой, указывая, куда им нужно сворачивать, — используя вместо палки регулировщика антенну черной своей собственной рации. Порулил минут с пять, — потом всё бросил, махнул рукой, и спокойно ушел.

Беззубый нищий афинянин, взобравшись, по лестнице, на дерево, расчесывал оливковое дерево специальной гигантской оранжевой расчёской, — сбивая недозрелые зеленые оливки в специальный разложенный на асфальте оранжевый тент, — и град оливок грохотал по асфальту.

А кое-где, — когда в афинском квартальчике, в который она забредала, выпадали обшарпанные дома, аукавшиеся той обшарпанной старой Москвой, которую она так зримо помнила по юности, — какая-то невыразимая боль поднималась со дна души. Нищее, но воскресшее, живое духом десятилетие Москвы в конце прошлого века — единственное за весь прошлый век, а возможно, и последнее на ближайшие еще полвека. Если — не навсегда. Нищее, грешное — но тогда еще была великая надежда. А сейчас и надежду уже убили.

Не было больше, во внешнем мире, того города, который она мучительно любила в юности. В Таллине было красиво, удобно, мирно, там было уже полно друзей — умных и тонких интеллектуалов, — да и русская диаспора и там, и в близких до смеха Литве и Латвии, подобралась, после начала новейшей волны бегства эмигрантов из России, вполне симпатичная, — и вроде как даже жилось уютно в ее новой квартирке. И забавно было, как судьба наказывала русских снобов — которые теперь всеми правдами и неправдами, за огромные деньги, старались получить гражданство крошечных, почти не заметных по численности народа и территории, бывших оккупированных советских колоний — балтийских стран! — ища в них убежища от громадной уродливой диктатуры в России.

Город ее юности был теперь страшным и чужим гламурным уродом с рыскающими по улицам, на оппозицию властями натравливаемыми, профашистскими штурмовыми бригадами — и это явно еще было только началом готовившегося кошмара. А «величие» ее родной страны теперь вновь, как в ее детстве при маразматике Брежневе и одурманенных и запуганных «массах» (творожных, без изюма), измерялось убогой величиной: кому еще в мире Россия может навредить, кому нагадить, на кого напасть, кого убить, до кого у нее еще могут дотянуться руки, кого дестабилизировать изнутри, кого запугать, кому пригрозить ядерным оружием и апокалипсисом.

Всё это было больно нестерпимо: как в дурном пошлом ремейке боевика, — и в общем, по мере озлобления и впадания в классический кремлевский маразм генерального ракетотряса, уже всё больше возникали подозрения, что хэппи-энда на этот раз уже не будет: всё, шанс профукали. И Екатерина словно бы укачивала себя всеми этими частыми путешествиями, — чтобы заглушить боль.

И не было больше того единственного друга, — который, из-за всех их прежних ночных прогулок, навсегда записавшихся за каждым углом виртуальной прежней Москвы, — как бы заменял для нее, что ли, Москву — в их телефонных разговорах, — в первые годы, после того как она уехала, — и в краткие дни ее возвращений.

Физически Глеб был жив. Больнее всего было то, что память играет с нами странные фокусы, — и Глеб, в дружеской ее любящей памяти, был одним — а в горькой реальности последних лет (которую она, из-за прозрачности стен и расстояний, видела по то и дело долетающим до нее, от неожиданных совершенно людей из московского творческого бомонда, кошмарным о Глебе новостям) — совсем другим.

Сквозь лупу уже случившегося несчастья, как бы задним числом, теперь уже, когда она вспоминала последние приезды в Москву, ей казалось, что давно замечала едва уловимые признаки какого-то словно бы надлома в Глебе, — один раз, когда они встретились на бульварах, он надел ей наушники и дал прослушать, что у него было в этот момент включено в плэйере мобильного: похабнейшие хрипатые тексты омерзительных тошнотворных аморальных песен какого-то матерного барда, — Глеб заявил при этом, что «это его внутренний голос», — и ощущение было действительно жутковатое: кто, какой такой «внутренний голос», словно бы вселившегося в Глеба другого существа, заставляет милого нежного застенчивого в общем-то в личной жизни Глеба отождествлять себя с этой похабелью и говорить такие страшные вещи? В другой раз процитировал грубые аморальные циничные слова из рассказа модного теперь в России хлесткого и циничного автора — и заявил, что это «его кумир», и «лучший писатель». Гулять ночами с Глебом в последние ее приезды стало тоже как-то ненадежно и страшновато: один раз, в центре, в переулках, ночью, он просто без предупреждения пропал и бросил ее (сказав, что отойдет на секундочку в сторонку, в переулке пописать, но так и не вернувшись — и оставив ее ждать одну на темной улице, — и она еле вызвонила его по мобильному через полчаса, — а он, как оказалось, просто забыл про то, что они гуляли вместе — и пошел покупать водку в какой-то киоск). А в другой раз, когда вместе с подругой поздно вечером поехали на Курскую в кафе, Глеб, приехавший к ним, оказался настолько вдрызг пьян, что вдруг начал привязываться к откровенным вокзальным убийцам-жиганам на улице, — и еле удалось, вскочив в попутку и затащив силой не желавшего расставаться с жиганами Глеба, унести ноги. Но всё это (после шока острой болезненной памяти в течение нескольких дней или недель или месяца — когда казалось: «Всё, с Глебом уже общаться нельзя — просто опасно! — он просто уроза») как-то растворялось в обаятельном образе Глеба, который, щедрым авансом, жил внутри нее, из-за прошлого.

Екатерина костерила себя сейчас за то, что в выделенные ей судьбой — не очень-то многие, на самом деле! — несколько лет, пока она жила в Москве и их дружба с Глебом возобновилась, — она не использовала время для того, чтобы попытаться как-то внутренне помочь Глебу. «Помочь»! Это сейчас она понимала, что для того, чтобы иметь внутреннюю власть «помочь» — нужны были годы одиночества и аскезы, покаяния, перерождения, собирания силы. А в тот момент она сама еле выкарабкивалась из трясины грехов, внутренних проблем, излома… Цеплялась за научную работу и за путешествия («Глеб, у меня нет времени, извини, — завтра улетать, а важная статья еще не дописана») — как за спасительную льняную ниточку — не из-за презренных карьерных или денежных соображений, а чтобы выпутаться из тяжкого прошлого… да и Глеб сам всегда был внешне настолько гордо-самодостаточным — едва она пыталась пробить броню его дурашливости и заговаривала о чем-то серьезном, вдруг замыкался и как-то явно считал разговоры «по душам» недопустимыми. Нет, был один разговор (солнечным оранжевым жарким вечером, с гарью выхлопов автомобильных труб, на Чистопрудном бульваре, — вот они — прямо сейчас под ногами — все трещины дорожки, которую буравила взглядом, пока прошли эту короткую, в пятьдесят метров, дистанцию тревожных слов), который теперь, после всего, что с Глебом произошло, ей казался неизмеримо важным ключом к трагедии. «Я не желаю об этом говорить. Я атеист», — обрезал вдруг Глеб резко разговор, как только Екатерина заговорила на какие-то философские темы, затрагивающие в общем-то элементарность пророчеств о будущем — из-за элементарности заглянуть за изгиб времени — плоского только на прямой в примитивном земном мире. А потом вдруг Глеб — через несколько шагов молчания, совсем изменившимся голосом, добавил: «Катюша, был момент в моей жизни, когда я очень хотел поверить в Бога… Но… Я не получил, того, что я хотел, и поэтому… Я знаю, что Бога нет! Ничего этого не существует».