Lena Swann - Искушение Флориана

Я прилетала в Москву всё реже и реже — и всё это было как-то прямо пропорционально всё уменьшающемуся и уменьшающемуся запасу памяти, который у Глеба оставался: я вынуждена была ему напоминать, когда я в последний раз прилетала, и о чем мы говорили, — а потом уже — и о чем мы говорили прямо накануне! я была словно бы его записной книжкой! (в которую дневниковые записи он вносил трижды: трижды рассказывая мне одни и те же истории, и сразу же об этом забывая — и через несколько часов рассказывая заново — с прежним энтузиазмом) — и карманной нашей общей записной книжкой был весь город — где записи всех наших прежних прогулок включались за каждым углом… Глеб пропускал репетиции в театре, потому что забывал, когда они, — Глеб сам же мне рассказал как-то раз, с холодным ужасом, что на сцене, во время спектакля, забыл роль — выпустил целый абзац — и стоял как дурак, не знал, что сказать, — и — от ужаса — начал как-то выразительно чесать голову — и делать испуганное лицо, гримасничать, — и так это, видимо, было натурально и к месту, что зрители начали смеяться, решив, что это задуманная, анимированная ремарка, — а потом Глеб как-то удачно вывернулся и подхватил чью-то реплику — так что никто не успел понять, что что-то в спектакле пошло не так.

И вот, после крымнаша, фуэте прекратилось: я перестала возвращаться в Москву — отрезала от себя маньяка-Москву, как когда-то отрезала всё общение с Леонидом.

Глеб часто звонил на мобильный:

— Катюшенька? Ты где? В каком там Билибердянск-тауне я тебя на этот раз застал?

— Я в Иерусалиме — в расстоянии броска камня от городской стены! Рядом с Яффскими воротами! Рядом идет разносчик бубликов с огромным деревянным подносом на голове, который он руками не держит! А в небе…

— Подожди, подожди! Не нужно мне живописных подробностей — ты мне просто скажи: я бы украсил собой то место, где ты сейчас находишься?

— Глебушка, ну конечно! Приезжай, а?

— Не могу. Завтра спектакль, и послезавтра. Спектакль сыроват, как-то обвыкаться нужно — каждый вечер по-разному играю… Еще неделю тяжелой работы будет.

Но это — когда Глеб был трезв (не то чтобы трезв, трезв он не был уже никогда, за исключением двух часов в день, вечером, когда играл на сцене — вскоре после крайне позднего пробуждения), скажу так: не слишком сильно пьян.

А чаще — звонил ночью — когда ему некому было больше позвонить: при том, что его знало пол-Москвы, он был как-то душераздирающе одинок.

Всё чаще — сил у Глеба набрать ее номер хватало — а вот сказать он связно уже ничего не мог. Что делать — когда лучший друг попрятался за косяками? Дверей, за которые мне впадлу даже заглядывать!

— Глебушка, я могу тебе чем-то помочь, милый? — грустно, вся ёжась внутренне от унизительного стыда за Глеба и боли, спрашивала Катюша.

— Закажи за меня мессу! — еле ворочая языком, дурачился Глеб, шаля с классическими цитатами.

А сейчас, после вчерашнего звонка Марины, мне так вдруг захотелось крикнуть Глебу, через все эти дурные границы и города и десятилетия, докричавшись до него, до такого, каким он был вот в том желто-акациевом выпускном году, что я его без памяти, без памяти…

Екатерина раздраженно захлопнула крышку лэптопа, криво стоявшего на узком гостиничном столике в ее номере. Рассказ как-то всё никак не вставал на крыло. Екатерина чувствовала, что благостные интонации, запев мелодии фраз как-то не дают проскочить на поверхность страшной, непроизносимой, про сегодняшнего Глеба правде, — блаженный стилёк никак не уместен для трагедии! Высказать которую, вероятно, можно только на кратком медицинском (неизвестном ей) языке, или на жестком древнем языке ранне-церковного экзорцизма, — но никак не на языке литературы. Делать стилистически красивой гибель человека — это преступление. Она не знала, как текст начать, — и всё витала в своих воспоминаниях, делая лишь наброски.

Не понятно было, почему приплела она для сюжета замужество свое с Константиносом — в действительности так и не состоявшееся: помолвку она разорвала как раз два года назад, после недельного знакомства с семьей Диноса, здесь, в Афинах, — по трагическому совпадению ровно в те дни, когда Глеб в Москве в первый раз впал в кому, но его откачали.

В гостиничном номере было почти темно — только из ванной, за поворотом узкого коридорчика, бил свет. За окном, словно в деревне, завывали и перегавкивались по цепочке (церемониал явно ежевечерний) в чьих-то домах большие афинские собаки с густым басом. Справа от нее, на широкой гостиничной койке, храпел иконной красоты греческий длинноволосый мальчишка в футболке и джинсах, в два раза как минимум ее моложе, — наркоман, с исколотыми венами, которого она из жалости (почему-то с ёкнувшим сердцем подумала: «вот так же, может быть, кто-то когда-нибудь Глебу в Москве поможет, если он попадет в беду на улице») подобрала на улице возле площади Омония, когда вечером с нанятым ею на неделю водителем (профессором афинского университета, который за эту неделю заработал больше, чем за три месяца своей основной профессиональной деятельности) разъезжала по нужным ей для очерка районам, — и увидела, что мальчишку просто собираются убивать трое цветных подонков — а он без движения почти, упав, лежит — головой и лопатками оперевшись на стенку — а всем остальным туловищем, как труп, валяясь на мостовой. Водитель донес его из машины до номера… Пусть выспится в безопасности хоть одну ночь. Мне всё равно улетать уже рано утром, посплю в самолете… Мальчишка чем-то — несчастьем своим и неприкаянностью — напомнил ей Глеба, — из-за этого, наверное, и взялась она делать давно задуманную новеллу о Глебе именно сейчас…

Нет… Ерунда! Мальчишка на Глеба совсем был не похож. Да и к тому же, Глеб никогда ничего не вкалывал себе в вены, из брезгливости и нищеты предпочитая простейшие и более дешевые пути, — тоже всё равно его и сгубившие.

Екатерина давно уже пописывала рассказики: всё больше в стол, вернее, в крошечный электронный сундучок, который всегда возила с собой. Сюжеты Екатерина всегда почти брала из жизни — она многих знала, многое повидала, — и поэтому отдавала себе отчет, что рассказы, скорее всего, из соображения этики, опубликует только после смерти героев, — или вообще никогда! — а придумывать небылицы ей было как-то неинтересно. Но с Глебом… Даже если она заменит его имя в новелле на «Васю» или «Федю» — ну как такое можно опубликовать?! — когда слишком, слишком многие его узнают в скандальном тексте…?!

Она прилетела в Афина семь дней назад (кричаще-некрасивый город, как только скрывается солнце! Коробки с исчадьями граффити и с открывающимися разноцветными крышками маркиз над террасами. Но вот вновь появляется солнце — и вновь щемящую иллюзию чего-то необъяснимо притягательного вызывает брошенная на солнце — в отделении — видная с соседнего пригорка — груда белесых костей домов) — и сразу отравилась пататопитой (как тут не отравиться: пойди попробуй выговори, в одно слово, с ударением на «о» в третьем от начала слоге! па-та-то́пита) в кафе в Монастираки, и все первые дни уже проходили через муть тошноты: даже когда она поехала на безумно медленном трамвае к морю, там ее преследовали чудовищные зловонные фуфончики цветков кароба (он же харупи, он же рожковое дерево, он же Дерево Хлеба Иоанна — о, бедный Иоанн! Должно бы, затыкал нос, пока не заканчивалось цветение, и не завязывались съедобные стручки!), безудержно и буйно зацветшие как раз сейчас, в жарком и обжигающе-солнечном начале ноября, — и дышать на жаре, у моря, с растворенным в воздухе зловоньем этих фуфончиков, без мути и головной боли было невозможно.