Lena Swann - Искушение Флориана

— Знаешь, есть такой актер… Лучше его игры на сцене я ничего и нигде, ни в одной стране, давно уже не видела… — и с трепетом назвала имя Глеба (вернее, звучный его, кем-то из его коллег для него придуманный, актерский псевдоним, под которым его знала вся театральная Москва) — и чуть не умерла от счастья, когда я привела Глеба к ней в гости, — но чем могли помочь изысканные, умные, рафинированные, малопонятные для обывателей, хвалебные восторженные ее рецензии, посвященные Глебу?

А иностранные режиссеры… Когда ж было Глебу думать и заботится об иностранных режиссерах и о поиске хорошего антрепренера?! — если были задачи гораздо поинтересней: вывернувшись, сидя с ногами в гигантском обшарпанном кресле на кухне, мастырить на облупленном подоконнике… нет, не косяк… в этот раз — нет, денег не хватило… а объемную скрытую замаскированную многомерную картинку из собственноручно заснятых кадров и собственноручно вырисованных рисунков — которую можно было рассмотреть, в обманчивом изысканном узористом фальш-пейзаже, только расфокусировав взгляд и глядя как бы вглубь изображения.

Когда вчера утром я услышала, что Глеб «без памяти», я как-то грешным делом подумала в первую секунду, что это Глебова же собственная глупая шутка, игра слов (шутка и вправду была бы в его стиле!), что это он подговорил Марину мне позвонить и разыграть: и переспросила Марину еще и еще раз. Слышно было плохо, я изо всех сил вжимала мобильный в ухо (наушники сломались накануне — а в Афинах в воскресенье пойди купи что-нибудь!), вокруг гремел в песнях весь веселый Панграти (нет, нет, правильно произнести: Па-грати — перед «г» сделав вид, что сильно заложен греческий нос), пятьсот праздных носатых эллинов вывалили к выставленным прямо на мостовых, в длину, аж на двух улицах, бесконечным ломящимся от вина, пахучих горячих фаршированных перцев йемиста и прочих неудержимо притягивающих нос за версту яств, столам — потому что не просто все соседи, не просто весь квартал, а весь район праздновал восьмидесятилетие Кирияки — матери моего Константиноса — гордой и доброй гречанки с широким и прямым, как дорическая колонна, носом, начинавшимся как-то прямо из самой верхушки лба, — героически пытавшейся мне по-матерински что-то с фирменным местным акцентом ласково сыпилявить на английском — только бы я не взбрыкнула и не раздумала выйти замуж за ее сыночка. Цвел фиолетовый арлекиновый буганвиль на пятом этаже, на террасе Кирияки, куда я ушла плакать.

И вот сразу — канареечного цвета цветки акации, которые мы счастливо жрём с Глебом, едва выйдя из школы. Со мной рядом (я не помню, кто — но, кажется, мой тогдашний ухажёр. Не помню, не помню, да! Я тоже кое-что забываю — но я хотя бы, в отличие от Глеба, помню всю картинку целиком! Желтейше-одуванчиковый солнечный майский день!) — в общем, со мной рядом некто: ухажёр, или подруга — не важно! — но явно кто-то, кто мешает своим присутствием, и кто гораздо менее мне в тот момент интересен, чем Глеб — потому что только Глеб, из всего дурацкого манерничающего выпускного класса, и вообще из всех моих друзей, способен вместе со мной жрать акацию! А это нужно уметь: вынимать желтые жатые цветки из зеленой чашечки и выпивать амброзию нектара, а потом, на чуть более скучный десерт, цветки зажёвывать (с голодухи — потому что к магазинам с утра двухчасовая очередь до открытия — за молоком; сахар по талонам; а волгло-кирпичными серыми батонами по тринадцать копеек можно заколачивать гвозди в ботинки, а больше в магазинах ни-че-го! — до распада родины дефицита — еще целых полтора года).

— Ну и нафига ты, Глебушка, вступил в комсомол? — зажёвывая желтую амброзиевную кашу, мутузю я его по роскошной, как у юного Блока, гигантской кудрявой крикливо-торчащей шатенистой шевелюре (настолько густой, что до башки его даже кулаком трудно достучаться), а свободной рукой общипываю второй уже куст акации. — С дубу рухнул?! (А! — наконец-то! — вспомнила! — я вышла из школы либо с ухажёром, либо с подругой, а Глеб, впереди нас шедший, особой своей походкой, чуть подкидывая себя вверх, будто поигрывая в раздумье при каждом шаге ступнями на ходу, и вышвыривая ногу вперед, — тут же, заслышав мой голос, развернулся и, с озадаченным выражением лица, выразительно и комически-брюзгливо оттяпив вниз массивную нижнюю выгнутую губу, сообщил нам, что он идет получать паскудный билет — но не в театр, а в комсомол, — по растяпистости и по какому-то Глебову актерскому аутизму и крайней невнимательности Глеба к «политике», по какой-то, прямо скажем, недоразвитости Глеба в любых политических вопросах, зачем-то, при Глебовом попустительстве, «заказанный» для него секретарем школьного комсомола). — Ты больной, что ли? Боишься, что ли, что тебя в твой Гитис не примут без этого?

— Действительно: чего это я? Дурак, что ли, совсем! — ржёт раскатисто, отвесив нижнюю губу и выдвинув как-то смешно челюсть вперед, Глеб. — Катюша! Побежали! Возьмем мой билет и уничтожим его тут же — ну или как-нибудь его… В общем, что-нибудь изобретем смешное!

И мы несемся с Глебом вдвоем, бросив позади и ухажёра, и подругу, — не известно кого, но крайне обиженного, — я стою на улице, Глеб врывается в чудовищное стекло-бетон логово подыхающего уже вурдалака, изымает свежеотпечатанный документ в корочке и «учетную карточку» — вылетает на улицу: с «учетной карточкой» разделываемся сразу (в урну, разорвав многократно), — и Глеб, взгромоздив ногу (в становившихся ему в таких позах комично коротковатыми школьных синих брюках) раздолбанным коричневым пыльным башмаком на урну, — примостив только что полученный позорный билет на коленке, эффектно, театрально распечатав вытащенную из школьной сумки перьевую ручку, размашисто, надписывает, на весь разворот документа, ярко-синими чернилами, рядом со своей фотографией: «Любимой Катюшеньке, на долгую память, в день получения этого сраного документа!»

И любимая Катюшенька, разумеется, в этот момент страдала до слёз, из-за того, что ухажёр ее — не Глеб, и что Глебовы признания в любви — скорее всего, шуточные, — и казалось — что вся жизнь превратилась бы в солнечное счастье с пожиранием акации и с прекраснейшими вдохновеннейшими непрекращающимися публичными антиобщественными хулиганствами, если б Глеб в нее и вправду влюбился, и если бы они поженилась и всю оставшуюся жизнь были бы вместе. (Хороша бы я была сейчас, нечего сказать!)

И на миг, когда, словно летними снежками, швырялись они друг в друга веселыми взглядами, казалось, что нет в мире роднее и более ей под стать раскрашенных глаз, чем вот эти вот — одинаковые с нею по густейшей крепкости чайной (почти чайфирной) заварки глаза Глеба. И Глеб — смеясь, оглядываясь на ее ухажёра (или все-таки подругу?!), быстро и раздраженно-хохотливо говорил: