Lena Swann - Искушение Флориана

Подлую захватническую братоубийственную войну, ведущуюся Кремлем против Украины, Тимофей, вроде бы (в отличие от своего босса-патриарха), старался на публике впрямую не восхвалять — именно ради поддержания своего реноме «типа вменяемого» в среде образованной публики, интеллектуалов и либералов. Тимофей от прямых-то людоедских заявлений, вроде бы, воздерживался, — но, когда заходила о войне против Украины речь в телевизионных интервью, он как-то со змеиным лукавством исхитрялся цинично вывернуть наизнанку (по моде патриарха и кремлевского начальства) евангельские слова Христа «нет больше той любви, как если кто отдаст жизнь свою за братьев своих», — умудряясь лживо и пакостно, как бы между строк, оправдывать этой фразой кремлевских убийц и захватническую войну, — и хотелось просто врезать по морде змеиным лицемерам, авторам выверта: вот иди сам и отдавай жизнь, а не братьев своих убивай и не оправдывай тех, кто убивает братьев, — сам жизнь отдавай, раз такое смеешь произносить! — а не других, с вампирической ласковостью и змеиной лживостью, убивай и на смерть бросай, кровопийца! И не убийц государственных благословляй! Кремлевских Каинов, из-за своих сатанинских амбиций убивших на Украине уже больше десяти тысяч братьев-христиан. Христос-то эти слова про Себя говорил — зная, что священники вместе с оккупационными войсками Его убьют. Христос-то Себя на смерть за друзей отдавал — а не других убивал! Нет в Евангелии ни одного слова, которым Христос оправдывал бы убийства или войны! А уж тем более — войны против братьев. Вот же сатанинскими выродками надо быть, чтобы так лукаво посметь перекрутить Христовы слова — и возвести это в государственную идеологию! Смеешь цитировать эти слова по телевизору — значит вот сам и иди на смерть, отдавай свою жизнь за людей, — а не приказы об убийствах отдавай и не оправдывай убийц! Христова хлыста на них не хватает!

Тянулся за Тимофеем и другой репутационный шлейф с определенного рода душком: несколько раз использовали его как терминатора, засылая в общины с либерально и независимо настроенными священниками и с неказённым, неподконтрольным государству, незагламуренным и не убитым, живым христианским братским духом среди прихожан (раздражавшим патриархию и Кремль), — и в общинах этих, вскоре после отъезда Тимофея и его тайных доносов начальству, как бы вне всякой взаимосвязи с ним, случался разгром, — и священника либо выдавливали из прихода, либо «уравновешивали», назначив тому насильно «в помощь» благонадежных восхваляющих кремлевскую политику сотрудников в рясах — про которых паства потом, вздыхая и перешептываясь и выразительно постукивая двумя пальцами по плечам, говорила только три буквы: «К», «Г» и «Б». А в одном из зарубежных приходов (чересчур свободным и независимым патриархии и Кремлю казавшемся — который кремлевским стратегам при поддержке патриархии вдруг захотелось сделать стратегической агитационно-пропагандистской национал-политической ставкой Кремля за рубежом и наблюдательным пунктом, вместо церкви) разгром и изгнание всей паствы и священников в буквальном смысле на улицу, после насильственной замены всего священства на про-кремлевское, состоялись непосредственно после краткого разведывательного пребывания там Тимофея «для братского сослужения», который на местного старого еле на ногах державшегося от тяжелой болезни священника, из последних сил служившего литургию, настрочил, по возвращению в Москву, омерзительный донос, что тот якобы «бороду окунает в чашу» при Причастии, — и тамошний старенький священник, вскоре после хамства и подлости и изветничества визитера, — будучи (в результате подлых рейдерских захватнических действий проплаченных прокремлевскими олигархами адвокатов) изгнан вместе с паствой из собственного храма на улицу, — умер. Так что в общем, внезапные визиты Тимофея в доселе благословенные забывчивостью патриархии приходы (которые вдруг почему-то Кремлю и начальству патриархии начинали казаться привлекательными и стратегическими в политическом смысле) воспринимались местной паствой как что-то сродни появлению летучего голландца — как знак приближающейся беды.

Яна, с ёкнувшим солнечным сплетением, заподозрив что-то неладное, решила из храма не выходить, от греха подальше, и на скандал вокруг машины плюнуть, — и поскорее (пока Тимофей по-хозяйски удалился в алтарь) принять соборование от батюшки Игнатия и его доверенного деревенского молодого священника.

Вернулась на свое место — и вот, наконец, подошла ее очередь — батюшка Игнатий помазал ее ладони, и щеки, и лоб, и дыхание, — заново вырисовав как будто бы все мысли и чувства чистыми, — и Яна уже хотела было приложиться к апостольской его старенькой изможденной шершавой, с зимними цыпками, руке, — как вдруг произошло что-то неимоверное: Тимофей, ровно в эту секунду подскочив, подсуетившись в толпе откуда ни возьмись, выхватил из рук у батюшки Игнатия прозрачный крошечный сосуд с елеем и кисточку и, въелозившись между прихожанами, встал вперед, на место Игнатия, оттеснив не успевшего сообразить, что происходит, Игнатия в сторону, — и уже протягивал руку Яне вперед для поцелуя.

А Яна — не успевшая всего этого увидеть, и восстановившая уже только через секунду всю эту картину по вспышкам боковой памяти, — по инерции продолжая траекторию наклона лица, чуть не уткнулась носом в подставленную ей холеную моложавую намащенную кремом надушенную ручку Тимофея, с курчавыми, по диагонали бегущими, черными волосами — словно с диагональной манжеткой, с косой меховой оторочкой по кромке гладкой сливочной кожи, ближе к запястью. Ужаснувшись от мгновенной подмены, Яна вмиг отпрянула, — и ровно в эту же долю секунды, одновременно с ней, Тимофей по-дамски как-то отдернул у нее из-под лица руку: Яна, вскинув глаза и быстро пятясь в толпе, успела заметить быструю брезгливую гримасу на лице Тимофея и услышала флегматично-сдавленное:

— Девушка, когда лихорадка на губе, не нужно в церковь ходить — Вы же батюшек заразить можете, когда к руке прикладываетесь… Или стойте где-нибудь в сторонке…

В следующую секунду Яна с ужасом увидела побордовевшее лицо батюшки Игнатия, протиснувшегося справа к Тимофею.

— Вон отсюда! — тихим, но крепким и грозным голосом сказал Игнатий.

Тимофей не поворачивался к нему: видимо, решив, что либо ослышался, либо что выгоняет священник прихожанку с лихорадкой.

— Вон отсюда! Сгинь из храма! — закричал ему, прямо в лицо уже, зайдя вперед, Игнатий, властно указывая рукой с вытянутым указательным пальцем к двери. — Вон отсюда! Вы, любящие длинные одежды, любящие бывать на гламурных приемах, лицемерно молящиеся напоказ, проедающие дома вдов! Вы, именем Христа прикрывающие убийства, вы, под именем Христа творящие беззаконие и убивающие братьев и творящие грабеж, вы, за взятки и подачки оправдывающие убийц и преступников во власти, вы, превратившиеся в хорошо оплачиваемый пропагандистский отдел при преступной власти, вы, извратившие все заповеди Христа и нарушившие все заповеди Христа, — вы, которым Христос на Страшном суде скажет: отойдите от Меня, не знаю вас, творящих беззаконие! Прочь из храма!