Lena Swann - Искушение Флориана

— Ну и дура, — коротко и раздраженно заключил, заминая окурок в кофейное блюдце, Никита. — Если сейчас вовремя не успеешь перепродать — останешься вообще ни с чем. Стартап у вас отличный получился — сейчас самое время было бы заработать на его продаже. Я о тебе же забочусь, дура!

Яна не виделась с ним с тех пор почти месяц, под разными предлогами — занята, больна, уехала. И вот вчера, когда ей невмоготу уже стало прятаться: пара странных, как в бреду, крайне откровенных вопросов, заданных ею Никите в чате в фэйсбуке — пара странных своей необычной откровенностью его ответов… И Яна почувствовала вдруг такую чудовищную интоксикацию во всем своем существе — что самой уже со всем этим загноившимся аппендицитом было не справиться, не выжить. Два часа пути, сначала по пробкам, потом по скользким, смертельным от ледяного наката, загородным шоссе, воя от боли. Она приехала за помощью туда, где когда-то веселая ее хиппанистая мать снимала дачу на лето, — и Яна, в юности, вот именно там, в маленькой церковке Воскресения рядом с Белой горкой, приняла крещение — у священника, про которого мать всегда с восторгом говорила, что «уж за него можно точно ручаться, что у него погоны под рясой на плечах не растут: его гэбэшники трижды при совке вербовать пытались — и трижды он их крепко посылал, — поэтому всю жизнь только в провинции в храмах служил», — и про которого было известно, что покойная мать его была из катакомбников, которые, в прошлом веке, после прихода в России к власти антихристовой банды большевиков и свержения ими патриарха Тихона, отказались прогнуться под ставленника богоборческой власти «патриарха» Сергия и его последователей, и ушли в подполье, в полный нелегал, ради верности Христу.

Яна, стуча зубами от мороза, успела застать батюшку Игнатия, когда тот запирал уже храм после вечерней службы.

— Батюшка, мне очень плохо, мне нужна срочная исповедь… — чуть не упала, поскользнувшись — и ухватившись за его рукав, Яна.

И белобородый, низенький, с красным от мороза лицом, с и без того потрескавшимися сосудиками на кругленьких щеках, старенький, полноватый (той полнотой, которая выдает тяжелую болезнь, а не обжорство) Игнатий, взглянув не нее, кротко, без слова упрека за опоздание, быстро вновь отпер храм — и распахнул перед Яной дверь — туда, где пахло разогретым воском и ладанным дымом, и миром, — всем тем, чем с юности пах для нее настоящий духовный дом, и от чего душа пела, — и по чему душа так тосковала с тех пор, как, в знак протеста против немой, полугласной, подлой (кое-где малодушно соглашательской; кое-где вроде-как-не-поддерживаем-но-трусим-вслух-громко-сказать; а кое-где и агрессивно-откровенной; а кое-где — и прямо преступной, сатанинской — с раздачей в церквях оружия убийцам-боевикам) поддержки руководством русской православной церкви захватнической военной агрессии против христианской Украины, Яна не могла больше переступить порог ни одной из столичных церквей.

— Янушка! — вдруг всхлипнул Игнатий, когда возжег свечи и, помолившись, надел для исповеди епитрахиль и, повернувшись лицом к Яне, как-то долго пристально всматривался в нее, и вдруг весь как-то сложился в родную, знакомую и любимую Яной по юности, улыбку: — Янушка! Как долго же ты не приезжала!

Яна от его слов разрыдалась:

— Я не хотела Вам говорить, кто я… Я думала, что Вы меня не узнаете! Девять… Нет, чуть меньше — восемь лет, кажется! — да, восемь лет с тех пор, как Вы видели меня в последний раз! У меня же тогда коса еще была, я так внешне изменилась с тех пор… Вон, постриглась… Я боялась, что если Вы меня узнаете, то выгоните меня из храма, испугаетесь меня исповедовать даже, из-за моего сайта!

— Да что ты, деточка, — гладил ее по голове Игнатий. — Я и сайт твой читаю всё время, и статьи твои все читаю — прекрасный, живой, умный сайт у тебя получился, молодчина! Дурёха, как же ты могла думать, что я тебя не узнаю?! Как же я мог не узнать цыганских твоих глаз, черных бровей твоих, умного твоего высокого лба! Дурёха… Как же ты думала, что я могу не узнать того, кого сам крестил!

Яна упала на колени:

— Батюшка Игнатий! Я в беде! Я совсем запуталась! Связалась с гнилым каким-то человеком! Всё отравлено вокруг из-за него! Всё больно! Жить невозможно! Дышать невозможно! Всё ранит вокруг! Я даже книг читать не могу!

— Конечно «больно»! Конечно «ранит»! — неожиданно жестко выговорил Игнатий, выслушав ее долгую исповедь, присев с ней рядом на узкую скамеечку. — Ломка! Типичная наркотическая ломка! Блуд — это ведь настоящий наркотик! А теперь у тебя вдруг наркотик отобрали — вдруг показали истинную его горечь! Беги от этого человека! Ну разве так тяжело запомнить и исполнить: если человек женат — всё, красный свет светофора! Не подходи к нему! Лучше умереть, чем совершить прелюбодеяние с женатым! Янушка, вот ты просто подумай: мы, грешные и слабенькие, в отличие от ранних христиан, не идем на распятие, нас не четвертуют, нас не бросают на растерзание зверям в Колизее, — так неужели нам так сложно ради Христа, который за нас распялся, выполнить хотя бы одну крошечную, но главную, заповедь Христа: не совершать блуда и прелюбодеяний?! Ты две проблемы не смешивай: если этот человек — предатель и вел какую-то двойную подлую игру, то это — его грех, а не твой. А ты просто в будущем будь осторожней и не открывайся так чужому незнакомому человеку. А вот ты свой грех знаешь — блуд, прелюбодеяние. Беги от этого человека! А то как же получается: кричим о свободе — а сами рабы греха?

Яну поразило, как простые и краткие слова Игнатия мгновенно стали эффективнейшим живящим противоядием, вбрызнутым в ее кровь, — не только сделав очевидным единственное правильное решение, но и вообще ее в секунду выведя за ложные рамки Никитиной игры, которые еще час назад насмерть сдавливали ее, до невозможности дышать.

— А я ведь в Москве уже несколько лет не могу ни в одну церковь зайти, — вдруг призналась Игнатию Яна. — У меня такое чувство, что туда как будто какой-то злой дух вселился! Прохожу мимо церквей — душа голодная, мне хочется прийти и к исповеди, и к Причастию — а вот не могу переступить порог тамошних церквей, на них как будто какое-то проклятье теперь лежит — за поддержку войны против христианской Украины! Боюсь, что гэбэшникам не кнутом, так пряником удалось-таки как-то загипнотизировать и коррумпировать православную церковь. Кого гэбэшники не добили в прошлом веке — тех соблазнили или подкупили в этом. Как же они могут, все эти коррумпированные и совращенные гэбэшниками священники, притворяться христианами, делать вид, что празднуют Пасху Христову, Рождество Христово — а на самом деле одобрять откровенно сатанинское убийство наших братьев и сестер во Христе — украинцев?! Ведь больше десяти тысяч человек уже убили в этой необъявленной войне против братьев-христиан украинцев, которую Россия против Украины развязала! Эта кровь ведь на руках россиян, которые эту войну поддержали, — и в том числе на руках русской церкви! Это же страшное богохульство и святотатство! Как же они могут?! Всё это очень страшно! У меня такое впечатление, что многие из них не Христу, а сатане поклоняются! Нет, батюшка, я не могу в Москве вообще в церкви ходить теперь!