Lena Swann - Искушение Флориана

«Да-да, я тоже часто об этом думал!» — быстро выворачивался Никита, когда Яна произносила парадоксальную, чуждую ему духовно мысль. Или, когда Яна называла вдруг в разговоре с ним какую-то дорогую ей книгу, Никита моментально, со слюнькой на губах, вспыхивая (чуть копируя при этом — быстро же научился! — Янины, то экзальтированные, а то вдумчивые интонации), беззастенчиво врал: «Знаешь! Удивительно! Я тоже буквально вчера вспоминал об этой книге!» И потом, когда Яна заметила, что Никита искусно выхватывает из ее речи интимные какие-то, внутреннюю жизнь ее отражающие, ее личные, ручные словечки и любимые обороты, — а после как бы невзначай, легко, вставляет словечки эти в разговоры с ней, используя их как свои — чтобы вызвать в ней полную иллюзию взаимопонимания, — стало и вовсе как-то страшненько. Словно рыба-клоун, отражающая чужие мысли зеркальными чешуйками и вертящаяся, вводя в заблуждение этим слепящим тебя отражением твоих же мыслей. Нелюдь, живущий и говорящий по техникам, «разрабатывающий» людей, ему доверяющихся. Бездушная пиявка, кровопийствующая на изящно-изломанной пародии тех, к кому присасывается.

И в общем-то неудивительно было после этого, почему, несмотря на вдруг нечаянно в разговорах вскрывавшиеся зияющие пропасти невежественности (в первую же ночь, во время прогулки по городу, когда Яна обмолвилась о Прусте, — Никита, с фирменной своей злющей параноидальной шустростью, желая блеснуть эрудицией, выпалил: «А! Самоубийца! Не знаю, что вы все в нем нашли!» — так нагло, что аж не верилось, что она не ослышалась, или что он не обладает какой-то новейшей недавно раскрытой биографами информацией! И Яна, изумившаяся, аж до минутной потери дара речи, — из-за неловкости за него не нашлась даже, как потактичнее указать ему его на фантастическую кекс-клячку), Никита слыл в тусовке человеком крайне начитанным и тонко разбирающимся в искусстве, литературе и во всех прочих вот так же легко и нагло затрагиваемых им в разговорах с интеллектуалами красиво звучащих вещичках. Которыми можно позвенеть.

Всё это, впрочем, доходить до сознания стало уже гораздо позже. А в начале — в начале была зашкаливающая какая-то к нему жалость, — Яне, буйной, открытой, веселой, цыганистой (полностью, словом, ему противоположной), обожаемой друзьями и искренне и пылко друзей любящей, — всегда отбою не знающей от поклонников — из-за красоты и яркости ее, — было как-то мучительно неловко за Никиту и мучительно страшно, что он вдруг подумает, что она его бросит из-за того, что дурен собой, — или — ещё хуже! — что он подумает, что она ему изменит с кем-то из тех юных оппозиционных сумасбродных красавцев, для которых она была кумиром, и которые вокруг нее вились, — и из-за этого все ее эти постоянные подстраховки, как бы Никита ничего не подумал: лишний раз признаться ему в любви, лишний раз сказать, как он дорог ей… Нянчить его своей полной открытостью для него. Всегда быть в досягаемости, когда он звонит… Всегда рассказывать ему все подробности про встречи свои, про всех людей с которыми говорила, чтобы ничего не подумал дурного, чтобы не заревновал… каждый день, когда он выстукивал ее в фэйсбуке вечерами в чат и допытывал, как прошел день…

Закон: «не любить за внешность, а любить за содержание», которому Яна всегда в отношении с людьми следовала, — здесь дал чудовищный сбой: в обратную сторону закон не работал — неказистость оболочки еще вовсе не гарантировала, что внутри сокровище. Яна как бы взяла себя на слабо («а вот назло всему миру, посрамив все дешевые бабские правила, полюблю того, кого Маша назвала «маленьким уродцем», — эдакая гордыня унижения себя, странная причуда избыточно-сильных женщин) — но в содержании-то у Никиты была какая-то больная засада, закрутка, — а когда этот примитивный в общем-то крендель раскрутился, — было уже как-то так поздно — что в засаду эту Яна вляпалась надолго — так надолго, что в какой-то момент боялась, что уже и не выкарабкаться.

И в общем-то, на фоне всего этого вдруг ворвавшегося в ее жизнь кошмара, тот факт, что Никита женат, — казался ей уже просто ерундовым крошечным его недостатком. Который Яна (как ей казалось) с трепетнейшим тактом великодушно терпела: как с трепетнейшим же тактом и почти любовью заочно старалась относиться к маленькому Никитиному сыну, да даже и к несчастной жене его: бесцветной молодой женщине с безумно ровно расчесанными не длинными и не короткими волосами и пустыми несчастными пропастями вместо глаз (которую Яна вдруг, не успев зажмурить душу, против желания видела в фэйсбуке Никиты). Жутко было стыдно выговаривать это вчера батюшке Игнатию — но, словно в каком-то духовном завихе, вывихе, Яне, втянутой в направленную вниз воронку Никитиной игры, казалось даже, что, вот, она-де «благородно семью Никиты сохраняет, бережет его брак», и что уж она-то, как «порядочный человек», никогда не покусится на семейное счастье несчастной его жены. Как-то раз увидела выложенную им в фэйсбуке, когда он уехал с семьей в отпуск, фотографию, кем-то из его друзей на телефон сделанную, — где Никита, сердитый и чем-то озабоченный, сидел с друзьями за столом, как всегда сосредоточенно мусоля свой смарчок (как он сам же уменьшительно-ругательно обзывал собственный смартфон), а жена его с болезненными несчастными глазами, зайдя к нему из-за спины, заглядывала ему через плечи, пытаясь разглядеть, кому он всё время пишет эсэмэски и сообщения в фэйсбуке, — и Яну, прекрасно знавшую, что записки Никита на фотографии строчит ей, обожгла вдруг совсем уж стыдная, никогда до тех пор в жизни не испытанная, болезненная… …радость? Как можно было это надругательство считать радостью?! Господи, прости меня за эту чудовищную болезнь духа…

Несколько заказных убийств последних лет заставляли двадцатипятилетнюю Яну (как главного редактора оппозиционного сайта) и милую ее надежнейшую отважную подругу-ровесницу Машу (как гендиректоршу, умудрявшуюся добывать деньги на сайт, вскладчину, у малых, крайне малых, но зато гораздо более храбрых, чем большие, предпринимателей) каждый день как бы примеривать заказную пулю к самим себе, — и это заполошье адреналина «всегда последнего вздоха» и «всегда последнего дня» как-то странным образом как будто бы оправдывало для Яны грех, на который в прежней свой жизни и в страшном сне бы не пошла — блуд с женатым человеком, вот эти вот все ее заочные пляски на костях безвестной ей и уж точно ни в чем перед ней не провинившейся Никитиной жены — ради «последнего глотка счастья». Счастья, в общем-то, крайне жалкого, крайне уродливого, — отрыгивавшегося ей же самой нечеловеческими муками.

Никита приезжал часто без предупреждения — ночью, по пути домой с каких-то своих бизнес-встреч, — так, чтобы никто, включая жену, не обнаружил его пропажу (усушка-утруска времени — из одного пункта выехал чуть раньше, в другой пункт приехал чуть позже), — сердито сидел у Яны на кухне, эффектно-нервно выкуривая сигарету за сигаретой и ребром перебрасывая коробку сигарет по столу, словно тасуя колоду карт, — пока выпытывал из Яны, одну за другой, все новости, — но и днем, даже заочно, умудрялся выматывать из нее все нервы бесконечными пыточными чатами — в фэйсбуке, в уотсаппе, — требуя, чтобы она всегда была на связи, обкатывая на ней все новости, требуя ее реакций и прогнозов, закатывая бессовестные скандалы немедленно, как только она хоть на час пропадала «из эфира» («где ты была? я как-то нервничаю, когда тебя нет под рукой!»), — а поскольку буйная жизнь главного редактора разухабистого молодежного оппозиционного сайта чаще всего требовала от Яны вертеться тут и там веретеном чтобы выткать удивительную шаловливую умную и нескучную ткань ежедневного контента сайта, — то Яна всё время как бы испытывала перед Никитой всё усиливающийся (намеренно культивируемый им) комплекс вины — за незнакомых ему красивых ярких и умных мужчин, с которыми она каждый день общается, смеётся, обсуждает важные вещи, за свои отсутствия иногда дома по делам до утра — в те моменты, когда он незвано заезжал и, не обнаружив ее, отваливал, — за тусовки по работе с яркими храбрыми талантливыми образованными парнями-студентами — активистами протестных движений, — за не-выходы в интернет в чат, когда у нее тусовались друзья, — и старалась загладить всё это еще большими обрушиваемыми на Никиту шквалами нежности в краткие моменты разговоров с ним — и еще более откровенными, чуть утрированными из великодушия, словами любви, — чтобы как бы перевесить вот всю эту кричащую неравность их внешних фактур.