Lena Swann - Искушение Флориана

«…В генпрокуратуре корреспондентам „Эха Москвы“ заявили, что в случае продолжения деятельности заблокированного сайта, все сотрудники „Будущего времени“ могут быть привлечены к уголовной ответственности как сотрудники нежелательной организации или как иностранные агенты.»

— Вот скоты! — тихо выдохнула Яна и быстро (чтобы не слышать очередного чудовищного, в зубах заевшего музыкального проигрыша-живчика) вырубила, до отказа, вместе со звуком радио, ключ зажигания, мгновенно взглянув на мобильный — ну конечно! уже семнадцать пропущенных звонков! счастье, что выставлен был режим «не беспокоить»!

Кликнув мэссэдж в Whatsapp Маше: «Я всё знаю. Буду после полудня. Делаем всё, как договорились. Звучала ужасно!;) Доспи чуть-чуть еще! :)», — и чуть переведя дыхание, уйкнув, чуть не содрав, от нервов, над губой коросту лихорадки, — Яна быстро на дурацкую эту лихорадку взглянула в выпуклое зеркальце заднего вида еще раз (нет, нет, ничего, сегодня уже гораздо лучше) и, выходя из машины, как-то уже чуть успокоенно сказала себе: Маша справится! Не дам скотам испоганить еще и мне утро…

Весь аварийный план действий, конечно же, был готов заранее. И «Reporters Sans Frontières», молодцы, не проспали, с нашим планом, — завтра все будут гуглить…

Яна быстро перекрестилась и вошла в беленькую, маленькую, словно кулич, деревенскую церковку.

В пестрой, яркой, радостной от икон грановитой вселенной внутри церкви были жарко натоплены батареи. Два широких апельсиновых раскосых пыльных луча из двух правых окон (из расписного крошечного клироса и из правой криволинейной ниши с мозаичными нервюрами) выделяли центр церкви как особую лучистую горницу: Яна улыбнулась и чуть заметно кивнула головой в центре ближнего луча стоявшему, как раз в этот момент обернувшемуся и зорко поймавшему ее взгляд белобородому круглолицему батюшке Игнатию, освящавшему, вместе со вторым, молодым, кудрявым священником елей для соборования — словно художественную палитру готовили (баночки, кисточки!).

Яна свалила с себя жаркую зимнюю куртку на банкетку в самом конце церкви, — и невольно еще раз уцепилась взглядом за роспись на задней стенке: чуть не угробленная камнями за блуд грешница, страшненькая, простоволосая, в белом изодранном платье, с окровавленной щекой, упавшая на колени и в отчаянии уцепившаяся за голубой хитон Христа в поисках защиты — зримо прячущаяся за Христовой фигурой от расправы уже занесших для броска в поднятых руках камни фарисеев, священников и прочей еврейской гопоты, — яркая, громадная, в человеческий рост фреска, — под которой вчера вечером сама она, по безыскусной рифме судьбы, в слезах, упав на колени, каялась и исповедовалась два часа подряд батюшке Игнатию, — с таким же внутренним чувством: что спасается от смерти.

Уже совсем темно было, когда накануне, едва разыскав дорогу, едва вспомнив хуторок, за которым надо было резко свернуть на проселочную дорогу, — еле заехав потом по наледи в горку, — Яна вот так же припарковалась у церкви, всунув мордочку миниатюрного красненького дамского Крайслера между двумя матёрыми сугробами — на занесенной и оледенелой, еле видной, нерасчищенной вчера еще, узкой асфальтовой дорожке. Дышать после вчерашнего краткого, схематичного, разговора в чате фэйсбука с Никитой — разговора чудовищного, как и вся ее, год почти продолжавшаяся, с ним связь, — было уже совсем невозможно, — как, собственно, ни дышать, ни плакать, ни жить невозможно было уже все последние пару месяцев. «Я даже книги читать не могу уже месяц!» — как крайнее выражение отчаяния доходчиво, всхлипывая и размазывая сопли кулаками, объясняла она позже, вечером, батюшке Игнатию. Было точно так же, как бывает с аппендицитом: ныло, побаливало, тошнило, но из брезгливости и занятости в больницу тащиться не хотелось, и как-то была надежда, что само как-то куда-то… А потом вдруг в одну секунду — раз! — и чувствуешь, что загноилось уже настолько, что еще миг без операции, без скорой помощи — и помрёшь.

Он называл ее котиком и ласточкой. Пошлее ничего придумать было невозможно. Ее выворачивало наизнанку от неказистых, неразборчивых, как-то враскоряку бросаемых его не тонких слов — и от его духовной скользкости, духовной слепоты, от духовных его поскальзываний на ровных, казалось бы (а уж тем более — на горних), местах. Невысокий, блеклый, с немытыми волосами, сутуловатый, с выпирающими восточными скулами, вечно как будто зябко пригибающийся, вытягивающий пальцами вниз манжеты дорогих рубашек и пиджаков, как будто рукам морозно, вечно глядящий в смартфон или компьютер, в задумчивости грызущий заусенцы немытых ногтей на зеленых тонких коротких пальчиках… Он прибился к ней в буквальном смысле как-то из неоткуда: прогулка вдвоем по ночной Москве после тусовки в книжном клубе с ее друзьями-диссидентами, — Яна даже припомнить теперь не могла, был ли он там с ними за общим длинным пьяным грубым деревянным струганным столиком, и если да, то кто его пригласил? — или он мотался за каким-то другим столиком, с какой-то другой компанией? — да и был ли он там в том кафе в тот вечер вообще?! — или прибился к ней как-то как бы невзначай уже на выходе? Позднее, впрочем, Маша раскололась, что за месяц до этого Никита пытался (где-то на тусовке) ухлёстывать и за ней, — и теперь уже, из сегодняшнего дня, казалось совсем неслучайным, что вся эта внезапная Никитина любвеобильность совпала с тогдашним их с Машей запуском сайта. Как-то совмещал приятное с полезным? Подсуетившись, ища, как внедриться, как ввинтиться куда-то поближе к их инсайдеровской информации?

«Умный, быстрый паренек. Давно такого смышленого парнишки не встречала — в мозгу у него словно счетчик электронный работает. Единственное, что меня остановило от того, чтоб закрутить с ним амуры, — это то, что он жалкий уродец», — небрежно-томно пробросила тогда разбитная эстетка Маша (резких абрисов коротко стриженная красавица в приплюснутых в узкую линеечку очках с тончайшей оправой), ничего о начавшемся уже мучительном романе Яны не зная, — и Яне как-то Никиту моментально из-за этих грубых слов стало еще мучительней жальче, и увязла она в романе с ним после этого уже и вовсе намертво — как-то из-за этой своей к нему жалости и боязни его «ранить».

Быстрый. Действительно, быстрый. Даже чересчур быстрый — до неуловимости. С реакциями до того молниеносными и до того скользящими — что проскальзывал мозгом и душой как-то мимо всего главного, не заметив суть. И как-то чуть смущался из-за этих своих супер-спринтерских пустопорожних скоростей — когда видел, что Яна молча изумлена какими-то душераздирающими лакунами в духовной его грамотности, запредельной узостью духовного его кругозора. Всё как-то считалось у него в мозгу по номиналу, количеством, типом, материалом, — избитыми, но шустро применяемыми и неожиданно тасуемыми алгоритмами.