Lena Swann - Искушение Флориана

Нет, когда Мона добралась до Венеции, она, разумеется, примечала всю эту сверкающую водную пыль из-под киля катера на пути из аэропорта к Джардини, и все эти моменты, всегда арестовывавшие взгляд (если не душу) художников, — когда вдруг стая мифических летучих золотых рыб несется за тобой, над водой, переливаясь, — и вдруг несуществующие рыбы переворачиваются боком и оборачиваются слепящим золотым зеркалом лагуны (чудовищным трупаком в жару, увы, пахнущим — так что Мона сильно подозревала даже, что прорвало кладбище на островке Сан Мишель), — и все эти, всегда дурманившие художников, игры бликов — когда сияющие солнечные отражения волн дребезжат на исподе мостика, и грязный облупленный испод моста становится как драгоценный камень, — а проходящие сверху люди и не знают о сокровище.

Впрочем, взваренный хвоей воздух на Джардини — воскрешал к жизни, словно чернобородый греческий священник, святящий святую воду веточкой розмарина в Сан Джорджио дэи Гречи, в центре, куда позже случайно зашла позариться на золотой яркий иконостас, и где виноград оплетал забор и витую кружевную прозрачную чугунную чуть разбитую калитку из церковного дворика, ведущую в никуда — на воду, — калитку, выводящую прямо в канал — недвусмысленно приглашающую прогуляться по воде (не поскользнуться бы на кошмарных зеленых водорослях канала! Да и вонь от канала, уж правда, в этот раз в жару что-то невыносимая!)

Тряский, с дизельными выхлопами, вапорэтто. Взвар лавра и кипариса на Лидо, звенящие цикадами засохшие от жары платаны. Медузного отклика вода на Лидо. Мона решилась даже окунуться — вошла на пляже на Лидо в воду по горло, но оказалось, что плавать она, после всех медицинских пыток, пока не может. И тут же очаровательная местная итальянка статей Тициана развеяла ее недоумения, почему на главном острове в Венеции, в отличие от Лидо, такая вонь: «Как? Вы разве не знали? Нет-нет! Не верьте байкам о водорослях!» — «Неужели, и вправду кладбище Сан-Мишель размыло?» — затаила дыхание Мона, быстро вспоминая, где на пляже ближайший душ. — «Нет-нет! Вы разве не знали? Мы всю канализацию спускаем прямо в канал! В средневековье это казалось очень престижным и модернизированным, но с тех пор ничего не изменилось!»

Мона чувствовала себя немножко как будто оказавшись вдруг за кулисами, в гримерной актера, после спектакля, который она до этого смотрела из зрительного зала. Весь мир был — как актер в гримерной, который за несколько минут до этого вроде бы довольно убедительно что-то играл на сцене, — а теперь пьет виски из горла бутылки, матерится, отпускает непотребные циничные шутки, обстёбывает только что сыгранное, глумится над ролями — и в общем-то понятно становится — что вся игра его была — вранье от начала и до конца.

И все-таки веснущатый врач был прав: Мона физически лучше себя чувствовала, когда путешествовала, — в путешествиях включался какой-то аварийный двигатель и аварийная мобилизация всей системы, — хотя поразительно, до какой степени все эти передвижения в пространстве Моне казались иллюзорными: вот я лежу в палате — жду операции и думаю, что никогда из больницы не выйду, — а вот я на свободе и вспоминаю об этом, — а вот я дома (дома?), думаю о том, как я доеду, больная и слабая, до аэропорта, — а вот я в Риме, — а вот я вновь в Лондоне, дома, и у меня нет денег даже на еду, — а вот я вольно путешествую куда захочу, — как всё это странно и условно!

Мона старалась уезжать из Лондона, как только начиналась мрачная погода, — выбирая места, где нужно было, как только прилетишь и выйдешь из самолета, переключать дисплей мобильного на максимальную яркость из-за солнца. «Солнце» понятие, впрочем, оказалось тоже условное — и иногда достаточно было терракотовой черепицы крыш, как крошённые трубочки корицы, которые визуально производили на душу такое же благотворное действие, как шершавый рельеф альбомного листа для эскизов — на подушечки пальцев; и когда зримо в воображении по крышам этим кончиками пальцев проводила — крыши явственно и душисто рифмовались еще и с шорохом коробки цветных карандашей. Когда лететь долго до солнечных, в ноябре, краев, не было сил, Мона выбирала камерные итальянские города с шансами зримого внутреннего солнца, с именами, не избитыми расхожей толпой: Асти, Альба, Бра, — и поспевала даже на сезон порчини. И читать на ночь окна в ее временном съемном жилище можно было как древние книги в железных окладах с железными затворами. Чудо запирания света в крепость, в башню хусн, чтоб не растёкся, и чтоб не заглушила его окружающая внешняя тьма. А утром повторять эту подробную молитву опять, дотерпев, до прихода света уже и снаружи, дожив с внутренним светом (кажущимся к этому моменту уже едва живым на фоне благой вести, — сразу же после раскрытия внутренних деревянных глухих ставень брызжущей сквозь щели наружних персиан).

Скрюченная рука тянется к чему-то на черном крупнистом асфальте — на лондонском пешеходном переходе — к оброненному кем-то коричневому туго набитому кошельку. Нет, мираж, никакой не кошелек — скорченный жухлый засохший платановый лист — наступишь подошвой — хрустнет пустота, и рассыпется в прах без остатка. Мона почему-то торговать картинами не могла, — и когда к ней подвалил какой-то агент, пытавшийся, на ее выставке, для какого-то богатого человека (опять же по странному парадоксу!) купить эту картину, якобы, человека того поразившую, Мона растерянно сказала: «Ну я не могу как-то продавать картины… Это же ведь как продавать детей… Если эта картина ему действительно нравится, если он действительно ее понял — тогда скажите ему, что я могу ему эту картину просто подарить». Агент покрутился с недовольным видом, и после этих ее слов почему-то пропал навсегда.

Мона разорвала контакты со всеми прежними, времен жизни с Бобом, товарками: для всех для них то, что Мона сделала, решившись на развод (то есть решившись на жизнь — вместо смерти) было крайне «неблагоразумно», предосудительно и «не хорошо по отношению к Бобу». Да даже бы если не эта мещанская куриная подлость в мозгах — разговоры все их были унылыми, занудными, однообразными и предсказуемыми — как ряд домов на Gower Street. А у Моны на это всё их «типа-вроде-человеческое» времени жизни уже не было: велика ли данная ей, с конкретной целью, земная командировка, Мона не знала.

Мона временами бедствовала, крошечное пособие разлеталось быстро, — и сидела без денег вовсе — но почти никогда по-настоящему не голодала — всегда чудесным образом находился какой-то выход: вдруг обнаружились, в дорогущем супермаркете рядом с ней, удивительнейшие порядки, что за пятнадцать минут до закрытия магазина они уценяют свежий сегодняшний вкуснейший хлеб из собственной булочный до буквально пяти или пятнадцати (если хлеб огромный) пенсов, — и хлеб на каждый день всегда у Моны был. А однажды, когда все деньги растратила на краски, — а дома, на неделю, оставшуюся до пособия, из еды был только хлеб, сухой кофе, и сахар, — и Мона, чуть тоскуя заранее из милосердия к и без того измученному лекарствами и голодовками своему желудку, отправилась гулять в парк, легла на пригорке на зеленую траву, смотря на ярко-голубое солнечное небо, — морально готовясь в эту предстоящую нелегкую неделю сосредотачиваться только на духовном и не думать о еде, — как вдруг раздался звонок на мобильный с незнакомого американского номера — звонил Пол, ее бывший однокурсник, смешливый, гигантский ладно сложенный розовощекий геркулес: Пол прилетел в Лондон по делам ровно на вечер и первыми его хохочущими словами в мобильном были: «Ну что, подруга, пойдем поужинаем сегодня?»