Lena Swann - Искушение Флориана

Больничный двор, на который открывался вид из высоченного окна (счастливо прихваченного, с правого боку от кровати, личным, голубым занавесом с трех сторон огороженным, боксом Моны), был похож скорее на какую-то полуразрушенную страшноватую угрюмую заброшенную старинную фабрику. Черные дистрофаны-трубы хватали сами себя за горло, как алкоголики от пересуха. Железный крытый мост-переход, с окнами, между зданиями, был как зависший, почему-то на уровне третьего этажа, ржавый вагон или застрявший упавший с неба древний автобус. На том же примерно уровне, чуть ниже, из аналогичных ржавых железок было надстроено какое-то, судя по виду, временное подсобное жилище — прямо на корпусе из гнилых старинных кирпичей, — и в одном из окон странной этой конструкции торчала одинокая блеклая орхидея. Двор всегда мокрый, всегда пасмурный. И намертво заложенное кирпичом окно в корпусе прямо напротив — знак крайнего отчаяния двора. Абсурдный, несчастный двор — как абсурден и несчастен мир. И на небе — мутный несвежий анализ мочи.

Чтобы не умереть от одного этого вида уже из окна, Мона, как только заново научилась ходить, дышать, двигаться, изобрела запретный способ — тихонько вынимала из вен пластиковые крантики канулы (страшное преступление! должны всегда торчать в венах! а вдруг нам придется Вам срочно переливать кровь!), снимала с запястий красные намертво заклеенные пластиковые бирочки (как с покойника — с именем и датой рождения), засовывала под больничный халат одежду и десятифунтовую бумажку — говорила медсестре, что идет размять ноги по этажу между палатами, — и, едва выйдя из двери, быстро переодевалась, спускалась на лифте, выбиралась из лабиринта взаимопересекающихся этажей корпусов — и, чувствуя себя почти счастливой, гордо, не как пациент, а как вольный посетитель, выходила мимо поста больничной охраны на нижнем этаже. Дальше чем чудовищно медленно добрести до кофейни Costa, прямо напротив входа — но всё-таки, через улицу, через обычную нормальную улицу, где ходят обычные нормальные люди, — сил обычно не хватало. И, сев в загаженное чьим-то кофе кресло, заказав себе минеральную воду без газа, потому что ни чая, ни кофе было нельзя, Мона наслаждалась тем, что никто на нее здесь не смотрит с оскорбительной точки зрения внутренностей, экскрементов, физиологических параметров — температуры, давления, белых клеток, — никто ничего не стремится у нее соскрести или содрать на анализ, никто не охотится за ее мочой.

Возвращалась — и был скандал из-за вытащенных канул и бирок с именем — которые санитарка успевала-таки обнаружить на тумбочке. Но на завтра была новая смена медсестер и прочих надсмотрщиц — и фокус можно было повторять снова, хоть на пятнадцать минут чувствуя себя свободной.

И вот пришел вновь потный веснущатый врач, Мону прооперировавший, и как-то стесняясь сказал: «Знаете, бывают рейтинговые агентства, которые выставляют всякие глупые рейтинги разным компаниям — негативный, позитивный… Я хотел бы похвастать, что я совершил чудо, — но Ваш рейтинг и прогноз, с учетом предыдущих предоперационных прогнозов, всё равно, независимо от того, что я сделал — негативный… — И стесняясь еще больше, врач вдруг предложил ей, для повышения рейтинга, попробовать на себе некое новое экспериментальное лекарство, временно как-то там блокирующее гипофиз в мозге, мешающее ему производить какие-то там гормоны, что, в свою очередь, будет что-то там подавлять, что-то там угнетать.

И Мона, вспомнив сразу слова Томаса Лондры, моментально согласилась.

За последующие пару месяцев Мона не раз вспоминала и другие слова Томаса — о том, что будет «тяжело», — но что будет так тяжело она даже и предположить не могла.

Мысли катили сбоку от нее как-то отдельно, гигантскими дебелыми надутыми мишленовскими колесами. На подушке, когда она утром просыпалась и привставала, оставался чудовищный выпавший клок волос. В ушах мародерствовали какие-то помехи, как в плохо настроенном радио. Мона вставала, чтобы дойти до туалета, — но через два шага забывала, куда шла, возвращалась, ложилась на кровать, потом думала: «надо бы сходить в туалет» — вставала — забывала куда шла — и так по нескольку кругов. Каким-то особым надругательством над человеческим достоинством было сознавать, что всё это, весь этот распад тела и чудовищные тяжести для обремененного телом ума создавали крошечные, хотя и жгучие, всего раз в месяц в кожу впрыскиваемые дозы инъекции.

Ее отпустили домой — видимо, как сильно подозревала Мона, — умирать.

Кто это дышит так неприятно громко, с хрипотцой и заложенным носом, подхрапывая, где-то совсем рядом? — кто это? Кто будит меня этими всхрапами? Кто не дает мне заснуть? Кто воняет каким-то странным мускусным потом? Выведите, выведите всех их из комнаты! Выгоните их вон! Как? Я одна здесь? Куда же мне деваться от этого чужого, воняющего не своим потом, храпящего тела?! Почему темнота? Где я? Что это за комната? Где зеркало?

Чемодан в углу притворяется обогревателем на колесиках. Как же с ним ехать? Куда?

Ветряная мельница мелет воздух в углу комнаты, но душно всё равно.

Уже не темно — но светом это невозможно назвать.

Долгие путешествия по заусенцам и расслоившимся ногтям. Как бы уже вернуться из этого путешествия домой?

Нужно резко перекрутить вперед циферблат солонки с морской солью мелкого помолу — а то время высыпается слишком густо, так солоно, что невозможно хлебать суп.

Если бы не воспоминания о словах Томаса Лондры, суицидальные планы посещали бы Мону поминутно, — такой пытки она себе никогда не представляла — мало того, что все мускулы и мышцы словно бы перестали существовать, и даже простейший жест открытия сашевого окна заставлял потом неделю орать от боли, — а суставы, хрящи и кости были и вовсе будто развинченны, и ее всё время мутило, — но временно (временно?!) быть сделанной полоумной, с заблокированной частью мозга! — и если бы не в спешке произнесенное в сортире паба пророчество Лондры, — она бы эту войну против сводившего с ума яда проиграла.

Вот тот яркий, хотя и пасмурный день, в самом конце февраля: Мона приехала в больницу — чтобы веснущатый врач пересмотрел рейтинги и прогнозы. А он, взглянув на анализы, лишь растерянно пожал плечами и извинился. Мона вышла из его кабинета и, от ужаса и яда, шатаясь, заблудившись-таки в больничных казематах, — вдруг оказалась в прозрачном насквозь светом пронизанном стеклянном крытом переходе (в буквальном смысле — на мосту через пропасть!) в новый корпус. Мона уже еле передвигала ноги, — но все-таки, после растерянного вида врача, испытала парадоксальный, идиотский укол страха смерти. Из щелей в сплошных прозрачных пластиковых стенах с обеих сторон крытой галереи моста сильно дуло, было холодно. Мона смотрена на грязненькую угрюмую узкую улицу внизу под мостом, с мокрыми бурыми зданиями: вдоль улицы ехали калеки в инвалидных креслах, вырывались из углового входа (покурить за углом, где не видит врач) смертники. Что значит это его пожатие плечами? Все-таки смерть? Скорая смерть? Но если мне так плохо здесь — то… Не может же быть, чтобы на небе мне было хуже, чем здесь?! Ведь если хоть на секунду поверить, что то, во что крепко верила моя мать, и во что крепко верила рыжая моя толстая тётка (и в чем я всю жизнь почти, всю свою взрослую, лондонскую, жизнь сомневалась!) — реальность, — то тогда чего же мне бояться? Зачем же мне бояться смерти — когда уж хуже, чем здесь, мне точно там, в Царствии Божием, не будет! Тогда — смерть — это не более (но и не менее!) чем путешествие! Из мира чудовищного — в мир чистый, честный, добрый и справедливый. Да, путешествие, наверное, будет не из легких — но, если всё это правда — то оно того стоит! Убивать себя я, конечно, не буду, я сдержу слово. Но бояться смерти — бред! И вдруг, ровно на этих мыслях, нахлынула в душу какая-то такая зримо и тактильно расправляющая душу уверенность — даже скорее знание! — что Мона, как бы авансом вдруг вкусив и расчувствовав на миг прорвавшийся сюда к ней в душу сквозь глухую стену тамошний свет, впервые за все прошедшие месяцы улыбнулась, в предвкушении радостного путешествия, которое рано или поздно состоится. И как-то расслабилась — и решила, что дрожать и бояться, что эту жалкую жизнь у нее отнимут — она уж точно не будет. И разом с грохотом спали ржавые кандалы какого-то внутреннего плена — и задышалось свободно.