Lena Swann - Искушение Флориана

Пасмурный день, широкая пешеходная площадь рядом с прозрачным, модным вперед накрененным и отражающим прохожих офисным зданием на левом плане, — а в центре, по просторным плитам, между фонарных столбов и луж, отражающих офис, навстречу движется армия несколько странно выглядящих девушек: пестро одетых, словно с подиума, в костюмчиках haute couture, длинноногих, стройных, уверенно замахивающих ведущей ногой на каблуке вперед для красивого шага, — но почему-то у всех них — одно и то же лицо: жутко правильное — маленькие сжатые губы, ровный носик, ровные холодные глаза, узкий лобик, прямой пробор, заколотые назад в тугой пучок волосы, — лицо чем-то невыразимо страшное — мертвяк манекенов, армия зомби.

Эту картину, через день после открытия первой выставки Моны, просил продать ему какой-то бизнесмен — парадоксально — «для офиса» — но Мона почему-то отказала.

Живописные приемы, на выработку которых у маститых художников уходит вся жизнь (и в заложниках которых, к возрасту Моны, все крупные художники неминуемо оказываются) — у Моны, благодаря тридцатилетнему перерыву и всей драме «повторного обращения» к живописи, заменялись неизменно живым, свежим, тревожным, поиском изобразительного языка для каждого смыслового пятнышка — благодаря чему картины получались всегда как бы двигающимися, — статика была лишь там, где это было осмысленным шокирующим приемом.

Мона всматривалась в лица людей на улицах и в метро — и до напряжения жил души старалась увидеть, что же скрывается за их лицом, — и через месяц таких упражнений она, к ужасу своему, стала видеть, что у некоторых людей — лица — как маски — а за ними непередаваемо страшное и уродливое лицо выродка, монстра. Люди в масках — это стало целым циклом картин Моны. Она набрасывала скетчи иногда прямо в метро, — а иногда на улице, — иногда хотелось крикнуть тому или иному, выходящему из офиса и садящемуся на заднее сидение, в распахиваемую шофером дверцу, монстру: подождите! я еще не дорисовала ваши жуткие брыли… Но по памяти — по памяти внутреннего шока и ощущения, по внутренне, смыслово запечатлённому образу — рисовалось даже всегда точнее. И на некоторых картинах, из-за чуть отстраняемой маски, вдруг выглядывали лица совсем нечеловеческие, с гнилыми костями оскаленного мертвеца или со зверино-бесовскими контурами.

Веснущатый врач рекомендовал Моне как можно больше путешествовать — чтобы восстановиться, — вместо антидепрессанта, — желательно в солнечные страны. С точки зрения обычных людей Мона была инвалидом — яды, которыми из нее выводили смерть, оставили по себе не только развинченные суставы и кости, но и внезапные приступы головных спазмов, сваливавших вдруг Мону в постель на многие часы и иногда лишавших возможности даже общаться с людьми, — а также органическую нетерпимость к любому серому цвету — на небе, в том числе, — и в пасмурные дни Мона всегда бывала как бы больна — хотя вроде бы все кровяные параметры были почти в норме. Впрочем, Моне-то самой, после ужаса, через который она прошла, казалось, что она здоровее всех.

Путешествовать… Легко сказать — когда в кармане — ничего — кроме использованного выжатого тюбика сангины…

Но и здесь решение нашлось как-то сразу же по мере надобности, как-то само собой — Мона выяснила, что хотя сдавать кому-то внаем всю ее муниципальную квартиру целиком — это противозаконно, — но вот сдавать одну из комнат она вполне имеет право. Мона разместила в местных магазинчиках объявление — и началась странная неделя, когда она искала жильца: приходила японка, которая, осмотрев квартиру, сказала, что квартира для нее слишком белая, а рисунки на стенах слишком пестрые; приходила даже какая-то экзальтированная крашенная блондинка-русская, сказавшая, что она политическая беженка, журналистка, и подыскивает временное жилье, — и тут же почему-то принялась расспрашивать, кто автор картин, — охнула, не поверила, выслушивая историю вдруг разоткровенничавшейся Моны, — но так комнату и не сняла, — конечно, кому ж охота комнату с чужой трагедией…

В конце концов Мона придумала обмениваться жильём с путешественниками из тех городов, куда она хотела поехать, — через специальные сайты, — и желающих пожить в Лондоне в престижном районе, пусть и в муниципальной квартире, оказалось столько, что Мона не могла даже сразу выбрать из-за наплыва предложений.

Билеты непритязательных авиакомпаний стоили дешевле, чем коротенькая поездка в кэбе в Лондоне. И в общем-то, путешествовать без денег оказалось даже гораздо проще, свободнее и в вечность приятнее, чем все их с Бобом богатые суетливые путешествия с заказом шикарных отелей, люксовых автомобилей и бизнес-класса дорогих авиакомпаний.

Мона выбирала место в переднем ряду самолета, трепетно укладывала саквояж с этюдником, несколькими альбомами для эскизов, крошечный рюкзачок с двумя майками и шортами и домашними туфлями, садилась — и наблюдала, как стюардессы перед взлетом быстро-быстро открывают и закрывают на стене железные ящички, крутящимися задвижками, безумно похожие на те, что были у больничных медсестер, — а потом начинало вдруг так же характерно пахнуть едой, разогретой в алюминиевых одноразовых судках, — и Моне всегда было опять заново волнительно перед взлетом, пройдет ли успешно операция. Articoli piu piccoli.

Прежде всего Мона приехала, конечно же, в Рим — где пинии уже из последних сил держат небо. И ее выздоровление — после всего ужаса с Бобом, и мук в больнице, и пытки ядом, — было как внезапный вылет поезда на свет, на мост через Тибр, из грязно-темного затхлого туннеля метро, между Фламиньо и Лепанто, авансом, залогом, когда едешь к Святому Петру.

Но в это путешествие, как и в последующие заезды в те места, куда они когда-то приезжали с Бобом в отпуск, Мона поразилась тому, как сильно выцвел, полинял и как-то сел в размере мир — и теперь жал в плечах, — как выстиранная в хлорке блузка. «Что ж за город такой, где лучшим людям приходилось прятаться под землей, как крысам?» — вздыхала Мона. — «Что ж за модный ресторанчик такой Canova, где мы когда-то сидели с Бобом, на Пьяцца дэль Пополо, — выстроенный с видом на то место, где нечеловечески пытали и убивали ранних исповедников?!» «Что ж за идолище Сикстинской капеллы — где на потолке зримое живописное нарушение главной изобразительной заповеди и язычество надутых олимпийских мускулов, вместо духа?» И, качая головой, запасалась мелкими монетами для краткой подсветки Караваджо в церквях. И так чудесно было, что итальянцы не умеют тормозить на согласных: нэкстэ стопэ!

Мир, увиденный ею после выздоровления, новыми глазами, изменил знаки — там, где прежде были вроде как бы непререкаемые аксиомы — теперь стояли вопросительные знаки, или в лучшем случае знак приблизительно равно — или уж вовсе многоточия и прочерки.