Lena Swann - Искушение Флориана

Вечерами, когда Мона возвращалась с курсов живописи, шторка в комнате сестры в верхнем этаже слева была уже опущена, а в ее собственной комнате наоборот поднята, и горел светильник, оставленный для нее матерью, — так что казалось, что весь дом ей подмигивает, — и вдруг высовывалась из-за стекла в ее комнате белая морда Фионы — ждавшей ее, тоже всегда заранее телепатически прекрасно чувствовавшей ее приближение, — улыбалась ей через окно всей мордой и черными нежными губами — и мгновенно бросалась по лестнице вниз ее встречать к входной двери.

У Фионы был беззащитный голый розовый живот с сизыми пятнами — когда она внизу, в гостиной, у камина, повалившись на спину, каталась по ковру, весело на всех посматривая вишневым глазом.

А когда через год умерла мать, Мона, наверное, не выжила бы от горя, если бы Фиона то и дело не вставала на задние лапы и не обнимала ее, кладя ей тяжелые белоснежные мохнатые лапы на плечи, и не плакала бы горько вместе с ней.

Фиона донянчила Мону до пятнадцати лет. Моне как-то ночью приснился жуткий сон про Фиону — Мона вскочила среди ночи со знанием, что Фиона умирает, — и побежала вниз проверять, всё ли с Фионой в порядке, — Фиона спала на мягком своем пуховике у камина. Мона разбудила ее, обняла, со слезами, рассказывая ей, как будто та понимает, свой страшный сон. Вечером того же дня Мона, на занятиях в живописной студии, по какому-то наитию нарисовала прекрасный портрет Фионы. А через два дня обнаружилось, что у Фионы тяжелая форма чумки.

Как-то так совпало, что со смертью Фионы закончилась и вся их жизнь в Дублине, — толстая тетка Моны, которая растила их с сестрой после смерти матери, решила продать дом и переехать с ними вместе в Лондон: дом содержать становилось всё сложнее, тетка потеряла работу, найти новую не удавалось, — а из Лондона друзья («ирландская мафия», как шутя называла их тётка, — дословно повторяя тогдашние враки английских невежд) написали ей, предложив занять место администратора в католической школе в лондонском Хампстэде. Мона доучивалась в школе и в университете уже в Лондоне — у нее даже ирландский говорок быстро пропал, — и старая тетка, когда сердилась за что-нибудь на них с сестрой, в злобени обзывала их: «Ye, English!» — и хуже ругательства для тетки быть не могло.

За ярко-синими веерными занавесками больничного бокса проплывали какие-то чуждые, чужие, наружние, звуки и времена — из которых Мона оказалась надёжно исторгнута — и, будучи отгорожена синим этим морем занавеса, путешествуя на самом быстром средстве передвижения во времени и пространстве — кровати, — возвращалась наконец-то шаг за шагом в свое какое-то, настоящее, внутреннее время, в свою где-то давным-давно растерянную подлинность. Как бы найти сейчас тот портрет Фионы… Нет, я даже не знаю, при каких переездах он потерялся… Я точно взяла его в Лондон с собой из Дублина, но вот потом…

И уж совсем несуществующим, побочным шумом, врывались сквозь занавес какие-то ошмётки разборок с Бобом после его возвращения из Штатов — визит к нему вместе с адвокатом, визги Боба, что она сумасшедшая, что она всё придумывает (и, что особенно было трогательно, — попытки Боба бить на святое — крики, что Мона «не имеет права» с ним разводиться — «потому что она католичка»! ) — тихий дельный вопрос адвоката в ответ на всё это бесстыдство: «Хочет ли Боб, чтобы они разыскали ту девушку, с которой Мона видела его в парке и взяли у нее свидетельские показания?» — жуткий испуг Боба, трясущийся тройной под бородой спрятанный подбородок, быстрые по-бабски истеричные подписи Боба под всеми заявлениями о согласии на развод, распечатанными и принесенными адвокатом заранее, — затем звонок Боба через день с какого-то незнакомого номера Моне на мобильный с угрозами и требованием всё отменить «или будет хуже!» — и прощальные его слова (с которыми он и сгинул навсегда из ее жизни): «Ну раз ты не хочешь по-хорошему, тогда пеняй на себя!» — и, наконец, его загадочное исчезновение — из съемного дома (откуда он умудрился в единую ночь вывезти все свои вещи), из Лондона, с острова, с континента — со всех возможных радаров — со Штатовских тоже. Бегство, разумеется, по всем законам жанра — вместе со всеми документами на зарубежное имущество и со всеми уликами вывода за границу денег за продажу прежнего дома, принадлежавшего Моне.

Моне повезло — невероятным образом дорога под ее ногами выстилалась и ткалась ровно по мере того, как она осмеливалась делать шаги вперед. В местном совете ей, как человеку со смертельной болезнью, скоро идущему на операцию, немедленно предоставили квартиру — даже, расщедрившись, двухкомнатную, — в явной надежде на то, что вскоре Мона квартирку эту все равно освободит, переехав на кладбище.

Мона закрывала глаза — и заново видела себя в черном кэбе, как всегда всюду опаздывающей — в данном случае — на операцию. «Я жутко нервничаю! — признавалась она водителю кэба. — Даже не из-за операции — просто неловко что я опаздываю на операцию!» — «Ничего, не бойтесь: без Вас не начнут!» — острил водитель, от которого был виден только шатенистый курчавый затылок и веселые вишневые глаза в продолговатой рамке центрального зеркальца.

Мона открывала глаза — и было удивительно, что операция уже позади. Мона опять закрывала глаза — и вновь, и вновь ей казалось, что она всё еще ждет операции в той особой супер-стерильной палате, — и все приготовления медицинского персонала почему-то были безумно похожи на приготовления экипажа самолета ко взлету: медсестры-стюардессы привозили какие-то железные тележечки с десятками крошечных, крутящимися задвижками запирающихся, выдвижных металлических ящичков — которые они попеременно впопыхах то отпирали, то запирали, то выдвигали, то задвигали; приходил бортпроводник и, с разборчивой мимикой и сценичными иллюстрирующими жестами как для дебилов, инструктировал, как себя вести в полёте; и, наконец, начинало откуда-то, из счастливой второй половины палаты, из-за занавесов, тянуть характерным запахом самолётной еды, разогретой в мягких алюминиевых одноразовых судках (как всегда — пилотам дают еду сразу же после взлета, и, через занавеску и дверь пробивающийся, запах вызывает слюни у вынужденно постящихся перед операцией пассажиров!); некоторый страх, и странное возбуждение, почти эйфория перед взлетом, неверие, что это всё реально и возможно, неверие, что вообще можно летать, и что уж тем более может летать вот эта вот странная штуковина вокруг, неверие, что всё это происходит с тобой, разбег каталки — и вот, уже небо вокруг, и всё оставленное на земле кажется мизерным и удаляется со скоростью последнего перед операцией вздоха!