Lena Swann - Искушение Флориана

— Это не Ваше дело! Что Вы несёте! — отбивалась она от него локтями. — Я сама распоряжаюсь своей жизнью! Я лучше знаю, что мне делать! Кто Вам рассказал? Шпионы?! Что это? Кто Вы?! — замахивалась на него Мона уже кулаками и колотила. Так что ему пришлось вновь схватить ее в охапку и силой оттащить от двери.

— Я же говорил Вам: мне нужно время… Дело в том… Люди этого не понимают, но, когда муж совершает измены, блудодеяния, — то Вы, если остаетесь с ним в браке, как бы разделяете весь этот блуд. Оставаясь с ним в браке, даже если Вы не знали о его изменах, Вы как бы становитесь соучастницей его блуда, прелюбодеяний, соучастницей его тяжелейших смертных грехов. Вы берете всё это на себя, Вы берете на себя не только грех его блуда, но и разделяете с ним все последствия его блуда… Вы, сами того не зная и не понимая, взяли на себя ту болезнь, которой заболеть должен был он. Если Вы разведетесь и избавитесь от него, то после операции Вы выживете, потому что это должна была быть не Ваша болезнь, а его болезнь, — и та смерть, которой Вы сейчас умерли бы от опухоли, — это не Ваша смерть, а его смерть. Вы взяли на себя его блуд, его грехи — потому что Вы, оставаясь с ним в браке, как бы остаетесь одним целым с ним. Даже в Евангелии прямо говориться, что есть единственный благословляемый случай развода — это развод за прелюбодеяние супруга или супруги. Вы должны немедленно развестись — Вы даже не представляете себе, сколько Вы взяли на себя чужого…

Мона опять дёрнулась и решительно начала биться за выход к двери:

— Чушь, что Вы несёте?! — избивала изо всех сил Мона юношу. — Я не понимаю: Вы, что, подкупили моего врача?! Откуда Вы знаете про Боба?! Вы следили за мной? Кто Вас подослал?

И юноша, обняв ее еще крепче, как будто не обращая внимания на ее слова, договорил:

— Вы, увы, не первый и не единственный и не последний человек с болезнью вот такой причины. Я видел, как выздоровели несколько смертельно больных людей, разведясь с прелюбодействующими неверными мужьями и женами и избавившись от этого проклятья. Но запомните: есть еще одно, второе, условие. Вы вспомните о нём позже, когда начнете восстанавливаться после операции. Когда Вы выздоровеете, Вы должны будете выполнить в жизни то, о чем больше всего мечтали в детстве — Вы знаете, о чём я Вам говорю? Вы понимаете меня? — отстранил он ее от себя и тряс вновь с еще большим усилием ее за плечи, словно пытаясь разбудить ее от какого-то тяжкого сна. — Вы знаете, что это? Вы помните? Я должен убедиться, что Вы поняли меня! Я не знаю, что это, — я только говорю Вам что я слышал. Есть что-то, что можете в жизни здесь сделать только Вы. Вы знаете, о чём я? Я даю Вам свой телефон… Вот, не потеряйте… — засовывал он ей в правый карман джинсов непонятно откуда взявшийся клочок бумажки. — Меня зовут Томас, итальянские друзья мои прозвали меня Лондра, с тех пор так все и зовут… но это всё вообще не важно, моя личность здесь вообще не имеет никакого значения. Завтра Вы позвоните мне утром и скажете о своем выборе. Я должен знать, что Вы не убьёте себя. Это должен быть Ваш собственный добровольный выбор. Это тоже — обязательное условие. Вы слышите меня? Вы понимаете меня? Я не знаю, как Вас зовут. Я не знаю всего. Я должен убедиться, что Вы поняли меня. Вы слышите меня? Вы поняли, о чем я говорю?

Мона, потрясенная, кивнула.

Юноша немедленно развернулся и, отперев дверь, мелькнув джинсовым рукавом, вышел из туалета.

Ричи, Ричи, очнись, тебе нельзя засыпать, ты обязан дождаться врача! — с силой била по щекам медсестра душераздирающего, совсем юного, невообразимо красивого — если бы не невообразимо костлявого — льноволосого наркомана с закрытыми глазами, с выпученной выгнутой оголенной грудной клеткой с выпирающими — каждое в отдельности — ребрами и прилипшим к позвоночнику в подвздошье животом, всё время сваливавшегося верхней частью изможденного туловища с подушек, с каталки на колесиках, из-под капельницы. — Ричи! Очнись! Открой глаза! Если ты заснешь — ты покойник! — и всё его изможденное до освенцимовских абрисов, почти мертвое тело, поддерживаемое жирной медсестрой, было какой-то кощунственной надругательской уродливой пародией на скульптурные формы «Пьеты». Кому его здесь оплакивать? В белом соседнем боксе — пожилая взлохмоченная женщина на боку на каталке, со стонами держащаяся одной рукой за живот, — а рядом с ней — двое рослых крепких молодых презентабельных тюремных полицейских в форме — он и она, она в дамской полицейской шляпке, он — в черном шлеме со сверкающей эмблемой, оба в черных грубых высоких полицейских бутах и с инструментами убийства на боках, — он держит на весу вторую руку стонущей женщины на каталке, прикованную к его руке наручниками. Пара тихо и сдержанно подыхающих, откаченных на каталках в углы, чтоб не мозолили глаз, сухих английских старух — не дождавшихся врача. И пять дюжин воющих от боли грязненьких цветных басурман по лавкам, которым каталок не досталось. И этот в ноздри сразу бьющий ни с чем не сравнимый — внизу, под собственной уже каталкой — запах чьей-то чужой крови и блевоты вперемешку, размазанных колесами каталок по полу, который санитары не успевают протирать, — тряско! медицинские братья бегом наперегонки со смертью везут мою лежачую карету в реанимационные радушно распахнутые передо мною двери. Нет, это всё было уже позже, гораздо позже, в один из привозов на скорой помощи из-за обморока на улице. Я слышала, что такое случается с выжившими узниками фашистских лагерей: воспоминания липнут, застилают глаза, нос, уши, душу, как будто всё заново происходит сейчас. Я не знаю, что сделать с этими сковородками — бросить их немытыми? — завоняют, когда я улечу. А сил уже ни на что нет.

Томас Лондра настолько моментально ответил, как только Мона утром позвонила, — словно до этого всю ночь держал мобильный как свечу на ладони и ждал. Мона, из-за омерзения домой не возвращавшаяся и проведшая ночь в отеле неподалеку, сказала ему только одну фразу: «Я попробую». Томас предупредил, что, видимо, это их последний разговор, потому что завтра он уезжает с острова, в Александрию, где нужна его помощь, — а там неспокойно. И Мона, с ощущением уже полной нереальности происходящего, пошла в ближайшее агентство недвижимости и сняла себе почти на все деньги, остававшиеся на карточке, квартиру на месяц, — а потом отправилась к адвокату и заявила о намерении развестись с мужем.

Гигант-негр с ноздрями кинг-конга и с фиолетовым исподом в этих ноздрях и розовой изнанкой ладоней (неровно прокрашенных между пальцами: краска сверху стекала, когда он крепко-крепко пальцы зажимал), заставил Мону надеть длинные, страшно тугие гольфы до колен с дыркой на месте пальцев ног, и так, босяком, в больничном вялого хлорированного цвета халате с неприятной, неконтролируемой Моной, изощренной системой завязок на спине, торжественно ввел ее за руку в театр. Монголоид-анестезиолог со злой холодной красотой будды, изысканно-недобро артистично улыбаясь, предложил Моне блокирующий укол в позвоночник, в добавок к обычному наркозу, изобразив, что иначе после операции, как только чуть-чуть отойдет наркоз, она будет от боли дышать «вот так» (следовала пантомима высунутого языка, ошалелых глаз и скрюченного в бублик тела), — а если предложение примет, и на укол согласится, то максимум, что может случиться — это что он промажет между позвонками в нерв, и тогда будет просто навсегда полная парализация.