Lena Swann - Искушение Флориана

И вдруг — в мгновение, которое вызвало у Аманды еще одну бурю рыданий, — белка сбрызнула серебристой пушистой стрелой сверху, подбежала по коре к едва державшемуся уже на палке бельчонку, аккуратно за шкирку схватила его зубами — и моментально взвилась вместе с ним вверх.

В грохоте аплодисментов и радостных криков, взорвавшихся в толпе вокруг дерева, Аманда едва расслышала звонок мобильного в сумочке, вытащила смартфон, всё еще как бы пребывая в двух противоположных мирах разом, — и даже не вполне поняла, о чем в телефоне идет речь:

— Майкл? Какой… А… Нет-нет, какой ужин, нет, Майкл, не может быть и речи. Меня не будет в городе. Я еду сейчас в аэропорт. Нет-нет, не звони больше. Никогда. Нет: я сказала никогда! — и, не дослушав удивленные и возмущенные реплики в трубке, нажала на отбой звонка.

Приезжали комары с тележечками, охотники за венами. Барахольщики-вампиры — меняем вашу кровь на гораздо более престижные вновьизобретенные жидкости. Возможно, яды. Возможно. Возможно. Но мы Вам поможем. Ready? Sharp scratch! А теперь крантик в вену, как на бочку доброго вина — с бирочкой «Использовать до»!

На синем окне — игривая картонная шляпка: блевательница из прессованного папье-маше. Блюйте на здоровье. Мы Вам сейчас поможем. Мы Вам безусловно поможем. И красный кирпич на синих, всех в складочку, как веер, бумажных занавесках вокруг бокса — знак «не входи, убьём». А если я уже здесь?

Готовы? Вы будете смеяться: но сейчас будет опять больно. Нет, нет — шутка: просто острая царапина, готовы? А пока мы будем выдаивать Вашу кровь в трубочку, Вы мне расскажите… Нет, уже готовым крантиком воспользоваться никак нельзя, нужна свежая, свежая, поэтому давайте-ка другую руку. Всё в кровоподтеках и дырах на другой от инъекций и переливаний? А обратная сторона ладоней на что? А если отсюда не нацедим — есть еще ноги в запасе, не волнуйтесь, у Вас еще полно непочатых вен по всему телу. А пока мы будем выпускать Вашу кровь в пробирки, Вы мне расскажите, куда Вы поедете, когда выздоровеете. Если выживете…

Моча, впрочем, тоже шла нарасхват. Шляпка побольше — прессованный картонный ночной горшок — в руках, как колпак нищего для милостыни, на пути к ночной медсестре, вернее — транзитом через нее в сортир. Вы говорили, что доктор интересовался моей уриной? Так вот я как раз на пути к месторождению данной драгоценности, к водопаду, не черпнуть ли вам? Ах нет? Вы уверены? Ночной — не надо? Что ж, ловлю Вас на слове: значит, моей мочой я буду распоряжаться до утра по своему усмотрению. Буду транжирить не меряя.

И запах чужого свиного дриста в сортире.

Ну вот и хватит, вот и перевели назад время: моющей щеточкой с цитрусовой пенкой фэйри, в раковине, на кухне, жестко крутить против часовой стрелки на тарелке, чтобы скорей отгрести из больничного сортира:

А вот я выхожу из парадной двери дома, хлопаю дверью, как роскошной малиновой крышкой гроба, забыв даже ключ, к чему ключи, к каким предметам здесь удержишь ключи в кармане пальто, когда врач позвонил только что?! — вниз по девяти ступенькам с крыльца дома, опрометью, кубарем дыхания и всего сжавшегося в один нерв и мышц ужаснувшегося почти себя переставшего осознавать существа, не взглянув даже на распустившуюся как-то незвано и некстати в ноябре пурпурную японскую вишню в моём садике перед домом. Моём? Взглянув, но отметив неуместность и потустороннесть ножничной растрепанной нарезки жёванно-жато-папироснобумажного пурпура, аккуратно наклеенного на ветки. Декорации к гробу?

Был сухой и теплый ноябрь. Золото и ржавь на изумруде. Впрочем, какая разница. Мона едва добежала до парка, где уже бегал, где-то на запутанных кружащих дорожках, ее муж Боб — заросший бородатый коротышка с жирным лицом небритого моржа, комичный, с отвисшей, какой-то почти негритянской толстоты нижней губой и с еще ниже отвисшим огромным туго забитым рюкзаком пуза, надетым задом наперед и не снимаемым никакой ежедневной утренней трусцой в парке, которую он параноидально боялся пропускать (когда-то в молодости был смазлив до такой степени, что педерасты приставали на улицах), — престарелый, с вороватой проседью в короткой черной бороде и черной кудлатой густой шевелюре, из-за полноты выглядящий гораздо старше худенькой быстрой угловатой рыжеволосой ирландки Моны, — Боб, амбициозный, недалекий, оплывший, потешный, — но именно он, из-за многих лет абсолютного доверия друг другу, был той единственной гирькой, которая могла сейчас вернуть Моне пошатнувшееся земное притяжение — через несколько минут после того, как ее врач назвал ей по телефону дату ее смерти — с нехитрой альтернативой лечь немедленно под нож — да и то без всяких гарантий даже пятьдесят на пятьдесят. О серьезных проблемах у Моны со здоровьем они знали уже несколько месяцев — но до сегодняшнего утра всё это как-то укладывалось в круг бытовых проблем: отвезти в починку автомобиль. «Мона, сейчас всё лечат! Даже не переживай». Взяли биопсию и сфоткали все повторные сканы только в конце прошлой недели. Боб устроил для нее милый уикенд в Амстердаме — подарок на ее день рождения. Вернулись вчера. А сегодня смерть. Нет, хуже — сегодня сразу после обеда Боб улетал в Штаты по делам, и сегодня же вечером должен был состояться девичник Моны в честь прогулянного дня рождения — в местном пабе, для подруг. Похоронная вечеринка — авансом?

Катили, кувыркаясь сальто-мортале через голову, справа и слева, через холмистые ярко-зеленые лужайки войска золотых белок — нет, никаких штатовских желтых белок, здесь, в Лондоне, в Хампстэде, разумеется, не было — это, наверное, солнце устраивало фокусы в глазах у Моны — неслись толпы засушенных солнцем платановых листьев, — а обычная голубоватая белка, уже успевшая переодеться в зимнюю толстую шубку, повернувшись к прохожим спиной и то и дело с подозрением озираясь и прикрывая руками и жирненьким телом сейф, быстро-быстро набирала пин-код, запирая срочный вклад фундукового ореха в банк, в рост. Между лужайками, на широкой дорожке парка, вдоль которой быстро шла Мона, по сухому красноватому асфальту криво и лениво ползли, извиваясь, под ногами, две змеи — одна толстая, с мелкими треугольными узорами, другая тоненькая, без узора вовсе — вляпавшиеся где-то на газоне в секретный схорон сырости под листьями и теперь оставлявшие свои мокрые склизкие ползучие отпечатки везде на пути — шина автомобиля паркового смотрителя и узенькая резкая как бритва покрышка профессионального гоночного велосипеда. Мона быстро лавировала между взмыленными, брызжащими слюной и потом, оскалившимися, хрипящими животными — безвестными заочными друзьями Боба по джоггингу, бегущими в этот ранний час почти толпой, так что казалось, что объявили какой-то марафон в зоопарке. Как некстати, что Боб всегда отключает на пробежке телефон. Свернув с широкой аллейки на боковую дорожку, Мона оказалась позади еще более странной пары: не по-спортивному одетая стройная высокая кудрявая крашеная юная блондинка в короткой ярко-красной куртке колоколом и цветастых джинсах стрэйч, быстрым размашистым шагом, с модельной чуть затянутой вверх оттяжкой амплитуды движений красных полусапожек на высоких каблуках, шла рядом с едва до плеча ей достающим, семенящим чуть отставая, чуть позади, страшно запыхавшимся пузатеньким перестарком в кроссовках, майке и спортивных штанах, отфукивающимся, не могущим отдышаться, изображающим, что всё еще бежит, по-клоунски размахивая руками согнутыми в локтях, и пытающимcя, сквозь все свои пробежочные усилия, еще и говорить.