Lena Swann - Искушение Флориана

А вечером Шарль вдруг сказал ей:

— Я не проживу слишком долго. Ты должна это знать. Когда ты останешься одна, тебе будет тяжело. Я не могу за тебя принимать никаких решений, как тебе жить после. Я хочу сделать для тебя всё, что могу, — если хочешь, живи в моем доме, когда я уйду. Хотя, думаю, что тебе это будет горько. Я доверяю тебе, как себе, — я знаю, что, когда я уйду, ты распорядишься всеми доходами от моих книг и домом так, чтобы дети, хоспис, никогда не остались без средств к существованию.

Шарль жутко гонял и лихачил на горных дорогах. И Аманда, перебив его, язвительно сказала, что это глупости, и что если Шарль и умрет рано — то разве что из-за своего галлийского лихачества, разбившись на машине.

— Нет-нет, — мягко и смешливо возразил Шарль. — Так я не умру! — таким тоном, как будто точно знает, как именно он умрет. — Но времени у меня здесь всё доделать не слишком много.

А умер он от разрыва сердца, один, февральской ночью, успев (как позднее выяснилось) вызвать врача — но не успев его дождаться, — а пока ждал приезда неотложки, успев набрать среди ночи номер Аманды в Лондоне, — разбудил ее — и с какими-то странными всхлипываниями начал задавать ей глупейшие какие-то вопросы — как она считает, нужно ли обрезать ветки мимозы — раз она в этом году всё никак не зацветает, — Аманда всё спросони никак не могла понять, всё ли с ним в порядке, но Шарль рассмеялся и заверил, что всё в совершеннейшем порядке, и что он будет ждать ее в воскресенье, — разговор вышел коротким, — а утром ей позвонили на мобильный из монастыря и попросили приехать на похороны.

А на похоронах к Аманде подошла мумифицированная женщина холодной красоты, без единой морщины, и сказала:

— Вы рассчитываете украсть деньги моего сына и имущество? Так вот знайте: Вы не получите ни цента! Вы будете иметь дело с моими адвокатами. Английская потаскуха!

И началась война, в которую Аманда ввязалась не за себя — а за волю Шарля, и за детей. Несмотря на составленное Шарлем на Аманду завещание, его мать возбудила против нее дело — десяток нанятых ею лучших французских адвокатов пытались доказать, что брак между Амандой и Шарлем недействителен, поскольку в мэрии не зарегистрирован должным образом, что Аманда не была ему де-факто женой, так как появлялась во Франции лишь на выходные, — на Аманду выливались такие потоки грязи в суде, что она думала, что сломается. Но вся чудаковатая бритозатылочная монашеская братва с капюшонами неожиданно заявилась в суд и встала за нее плечом к плечу. И через год кошмара Аманда, наконец, вступила в права единственной законной наследницы Шарля, — моментально отписав дарственную хоспису на дом (в котором, как и предсказывал Шарль, ей было бы слишком горько останавливаться, без него), и распорядилась так, чтобы стряпчие впредь всегда все роялтиз от книг Шарля переводили маленькой общине под рисованным лазоревым небом с фиолетовыми ласточками с распростертыми крыльями в виде креста.

Все первые месяцы после смерти Шарля Аманда, встречаясь с его друзьями-монахами, умоляюще твердила только одно и то же:

— Но Шарль ведь был таким хорошим! — словно надеясь, что если она докажет, что он действительно был хорошим, то его ей вернут.

А оставаясь одна, в отчаянии говорила: «Шарль! Ты бросил меня! Ты меня просто бросил! Как мне жить теперь?»

Всё это было так невыносимо больно, и Аманда была настолько растерянна — будто жизнь, казавшаяся до этого какой-то красивой вазой, оказалась вдруг дуршлагом… Аманда совсем замкнулась, ни с кем из коллег стараясь ни о чем, кроме работы, не говорить, — и даже прилетать навещать детей было невмоготу совсем: Шарль, который обещал детям в хосписе вечную жизнь, гнил теперь под землей на церковном погосте.

Аманда крепилась. Аманда просто не знала что делать. Всё потеряло смысл. Аманда находила утешение только в забивавшемся ею до предела графике — чтобы не было ни секунды подумать. Аманда ни разу за все два с небольшим года с момента смерти Шарля даже не заплакала, — и только чуть-чуть начинал вдруг, неожиданно, без всяких видимых причин, среди самых обычных разговоров по работе, дрожать подбородок — да пропадало вдруг дыхание, и Аманда выбегала из кабинета в дамскую комнату и умывала лицо холодной водой.

В один из таких вот крайних, отчаянных, забитых до отказу дней вошел вдруг в ее кабинет Майкл Сикорски — британец польских корней, один из бывших коллег, младше ее на год, давно уже, лет пять назад, уволившийся из журнала, и умудрившийся начать издавать собственный, весьма доходный, журнал путешествий и приключений, — Майкл, яркий, чернявый, гладкокожий, черноглазый, загорелый, с белоснежным оскалом широкой улыбки, с нежным кукольно-красивым лицом, словно с обложек миланских журналов, только что вернувшийся из своего нового, в этом году купленного дома на Сицилии, заехал в редакцию, как он с порога ей сказал, специально чтобы повидать ее. Майкл всегда слыл в редакции главным «красавчиком», как, впрочем, и главным развратником. Много лет назад Майкл пытался было за ней ухаживать, но Аманда, зная совсем уж дурную несерьезную его репутацию, с брезгливостью его сторонилась. И секретарши потом, как она за спиной слышала, завистливо говорили, что «Майкл по ней убивается», но что «Аманда — из тех хитрых самоуверенных сук, которые по кому хочешь каблуками оттопчутся и не заметят». До всех этих мифов и сплетен Аманде, разумеется, не было в тот момент никакого дела. А теперь вот, Майкл сидел, вроде бы серьезный и искренний, напротив ее стола в кресле, и небрежно поправлял гладкую черную длинную прядь волос, и говорил, что он многое переосмыслил в жизни, и многое хотел бы начать заново, и что она даже не представляет себе, как он повзрослел и изменился с тех пор, когда они виделись в последний раз, и что раз уж он сейчас в Лондоне, не согласиться ли Аманда поужинать с ним, без всяких обязательств с ее стороны, скажем, завтра.

И Аманда, от отчаяния, от желания хоть как-то вырваться из ужаса ежедневной безвыходной тоски и из гонки от собственной души и памяти, — согласилась.

Майкл должен был позвонить ей сегодня на мобильный и уточнить время и адрес итальянского ресторана, куда он собирался ее повести вечером. И вот теперь Аманда даже не знала, что больше вызывает мучительный протест и взрывы раздражения в ней же самой, делая всё вокруг вообще уже просто невыносимым, — поход к зубному — или предстоящий звонок Майкла. Нет-нет, зубы у нее были в полном порядке, уж за это она могла поручиться. Но как же жить дальше?

Аманда вынырнула из воспоминаний, очнувшись не потому даже, что медь чужой идиотской мемориальной дощечки на деревяшке лавки оказалась гораздо менее отшлифованной и плоской, чем Аманда надеялась, и язвила хребет, — а потому, что в пятидесяти футах от нее, в дальней части выгороженного по краям решеткой и густыми зелеными кустами и деревьями сквера, по левую сторону дорожки, на траве возле дуба, вот уже все последние три минуты (как она бессознательно, сквозь туман мыслей, видела) сгущалось какое-то странное шумное оживление — подходили всё новые и новые люди, застывали, громко и взбудораженно разговаривали между собой, на что-то указывали руками. Аманда, как журналист, просто не могла пропустить, когда у нее под носом происходила какая-то сенсация: встала и, забыв даже на скамейке пакет с туфлями, быстро дошла по зеленой траве до отвратительной дорожки, присыпанной мельчайшим толченым гравием, морщась, пересекла ее — и оказалась на месте происшествия.