Lena Swann - Искушение Флориана

Аманда дошла до бетонного парапета над обрывистым краем сада — где видно было, как далеко внизу, в расщелине между горками, блестят пути железной дороги и медленно набирает ход поезд между рассыпанных кое-как, как кубики, нищих совсем многоэтажных домов, и вдруг подумала: «А с какой стати я обязана коллегам или вообще кому-либо об этом буду докладывать? А если… А если я вообще никому ничего не скажу об этом? В конце-то концов: я свободна делать в своей жизни всё, что хочу. В конце концов — они вместо меня в гроб не лягут, это моя, единственная жизнь! А ничего более удивительного, необычного и прекрасного в жизни никогда со мной не происходило! Кто имеет право отобрать у меня это богатство?!» И когда Аманда вдруг рационально допустила в уме хоть миллионную долю процента вероятности, что она примет его безумное предложение, — в сердце ворвалась вдруг такая радость, какой не испытывала она еще никогда. Аманда резко обернулась — и увидела идущего к ней по дорожке сосредоточенного Шарля:

— Поедем, — улыбаясь, сказал он. — Раз уж у тебя сегодня безумный день — нельзя снижать градус. Раз уж ты приехала — ты должна увидеть всё. Ты ведь, наверное, когда думала о браке, имела в виду еще и детей?

Аманда (всегда, наоборот, брезгливо говорившая коллегам: «Только не дети, без них настолько лучше!») недоуменно промолчала.

— Что касается детей — то… Это всё очень просто решить. В общем, сейчас всё сама увидишь.

Шарль привез ее вниз, в Ниццу, на тихую улицу, к обычному — как снаружи казалось — жилому старому пятиэтажному дому — где-то (как ей показалось, по давнишним воспоминаниям о городе) в районе Карабасэль, — и, набрав код, вошел в подъезд. Пройдя сквозной подъезд, они очутились во внутреннем дворе нескольких, прямоугольник составляющих, зданий, — и, отперев какую-то низенькую внутреннюю калитку во дворе, Шарль провел ее к огороженному как бы садику с пальмами и апельсиновыми деревьями в кадках рядом с распахнутыми настежь застекленными дверями из одной из квартир на нижнем этаже. Войдя сквозь них в квартиру, Аманда ахнула: весь высоченный потолок со скромной архитектурной геометрической лепниной по краям, в большой гостиной, в которой они оказались, был в росписи — лазоревое небо с темно-синими ласточками. Выбежал, откуда-то из другой комнаты, им навстречу розовоухий, с прозрачными ушами кролик, предлагая морковку. А за ним вышел маленький мальчик лет пяти, с прозрачной тоненькой кислородной трубочкой в ноздре, прикрепленной к коже в нескольких местах лица кусочками пластыря, и с капельницей, ехавшей за ним по полу, как игрушечная машинка, — и, весь просияв, с криком кинулся к Шарлю с объятиями. За ним вышла девочка с почти синим, до того бледным, обескровленным личиком с черно-фиолетовыми кругами вокруг глаз — и тихо заулыбалась Аманде, сказав, что у Аманды очень, очень красивая золотая заколка в волосах, и что Аманда вообще очень, очень, очень красивая, — и Аманда, опустившись на корточки, делая странные мимические гримасы, оттягивая подбородок и скульные мускулы вниз, чтоб не расплакаться, и посекундно возводя с той же целью глаза к рисованным небесам хосписа, тут же заколку вколола в светленькие жидкие волосы девочки с лысинкой на темечке от химеотерапии.

— Я — Софи, мое имя — Софи! — твердила ей девочка с каким-то особым нажимом и с особой мольбой в голосе — словно умоляя запомнить, — на случай если в следующий раз, когда Аманда сюда придет, ее, Софи, уже не будет в живых.

В этой квартире, по какому-то странному, язвящему сердце совпадению (или уж скорее как раз не-совпадению!) формой и размером безумно напоминавшей ту квартиру Мэри в Париже, где Аманда побывала всего неделю назад, в бесчисленных комнатах, в каждой комнате по одному, лежали умирающие, смертельно больные, «безнадежные» брошенные дети, и дети из нищих семей, которым местные сестры-монашенки и простые прихожане всем, чем могли, старались скрасить последние месяцы их страдальческих жизней.

Так у Аманды разом, в один день, появился муж и одиннадцать детей.

Через два часа, когда вновь они вдвоем въехали в ворота крошечной нахолмной усадьбы Шарля, он, выйдя из джипа, сказал:

— Ну что, добро пожаловать домой? Но, кстати, кроме шуток: я ведь действительно просто ненавижу убираться дома! А грязь ненавижу тоже! Вот несчастный характер! Так что было бы вполне неплохо, если бы ты…

И Аманда пихнула его кулаком в бок и пошла готовить чай.

Обвенчались они сразу же после Пасхи в том же монастыре. Аманде, несмотря на запретный ранжир «англиканки», по большому блату «специального разрешения» от местного священника было позволено венчаться в католическом храме. Чудаковатые люди в рясах с бритыми затылками, друзья Шарля, готовившие ее к церемонии, говорили ей опять какие-то неразумные и непрактичные слова о вечной жизни и о тщете иллюзорного видимого падшего земного мира, и о том, что земные грехи убивают душу, и что на Страшном Суде все вещи будут выглядеть не так как здесь, а раскроют свою истинную сущность, и что за обманчивой соблазнительной земной внешностью никому и ничему не удастся на спрятаться, — и во время венчания Аманда перед алтарем как бы нехотя, но все-таки приняла из рук священника из большой золотой чаши кругленькую пилюлю вечной жизни.

Аманда прилетала из Лондона каждые выходные — в пятницу вечером, или ранним рейсом в субботу, и улетала обратно вечером в воскресенье или в понедельник утром. А иногда вырывалась из лондонской деловой суеты только в воскресенье — всего на день. А если была в редакционных командировках — то залетала к нему на выходные из других стран — вместо того, чтобы лететь домой в Лондон.

В журнале коллегам объявила она лишь о том, что вышла замуж, и что муж живет во Франции. И все эти завистливо-издевательские «О-о-о! Француз! Шарман! Куда нам с ним тягаться!» — мармеладной мелодией зазвучавшие шлейфом у нее за спиной от журнальных ловеласов и внутри редакции и за ее пределами, и вправду словно изгородью огородили ее моментально от вертевшихся прежде то и дело вокруг нее честолюбивых прохвостов, из бахвальства старавшихся добиться свидания с ней.

Но на все эти разговорчики за спиной Аманде было уже наплевать.

Экипаж ранним утром в субботу часто на рейсе попадался один и тот же. Гуттаперчевый педик, всё время от эмоций привстававший на мыски мятых длинных узконосых ботинок, перед тем как начать учить пассажиров, как плавать в море на отломанных спинках кресел и как дергать за шнур, чтобы надулся жилет, — всегда доставал из потайного ящичка косметичку и мазал губы прозрачной невидимой помадой, и разминал лицо, словно перед выходом на сцену.

— Видите, видите — мы всегда вот здесь вот чуть-чуть меняем курс — потому что нам запрещено пролетать над Сан-Тропэ! — заговорщицки говорил он пассажирам первого ряда, сгибаясь пополам и заглядывая в иллюминатор, когда через полтора часа самолет, на подлёте уже, вдруг заходил крылом на море, отлетал от берега, выравнивался по линии берега и летел всю оставшуюся часть пути над морем. — Потому что в Сан-Тропэ живут жуткие богачи! — делал он шуршащий знак денежной взятки пальцами. — …и трясутся от страха, что мы на них рухнем! — и корячил рожу и высовывал язык и дразняще мотал головой в знак глубочайшего презрения.