Lena Swann - Искушение Флориана

Часов в двенадцать дня, когда Аманда, устав спать, облившись холодной водой в душе и одевшись, и наскоро, вслепую, пригладив волосы мокрыми руками, схватила сумочку, толкнула себя в другую голубенькую дверь — противоположную туалету, — и вышла на большую каменную открытую веранду, ее ждало еще несколько сюрпризов: синий кипарис, гигантское плюшево-цыплячье цветущее дерево мимозы в саду справа, перед высокой каменной изгородью, морковно-оранжевые апельсины на дереве рядом с верандой, блестящий яркий желтый жаркий апельсин солнца чуть левее (чудовищно брызжущий щиплющим апельсиновым соком в глаз), лиловатые, с туманной дымкой, горы и пригорки сзади и вокруг дома, — ультрамариновое, с чуть заметной дымчатой фатой, небо, — везде сверху, — и фиолетово-салатово-золотое море, внизу, впереди, за сбегающими к нему пригорками с терракотовыми крышами домиков, отмечающими собой пригорков изгибы. Звон, тонкий и чистый, взлетавший к ней откуда-то снизу, из-под одного из соседних пригорков, с невидимой какой-то колокольни, был похож на золотой ложечкой размешивание аспирина в хрустальном стакане.

Аманда выхватила смартфон из сумочки, быстро включила Google maps location, — и через миг увидела себя, закодированную синей точкой, рядом с какой-то сомнительной деревушкой Мюрье, на горке чуть выше Ниццы.

«Какая безответственность», — сердито сказала себе Аманда — и вошла, чуть ниже, через один пролет верандной лестницы, через другую, на нижнем уровне террасы холма и сада расположенную, залитую солнцем прозрачную дверь в дом, морщась от всё еще ранящего перепойные глаза яркого солнечного света.

— Эй? — осторожно крикнула Аманда, — войдя в гигантскую… столовую, кухню, гостиную, библиотеку, кабинет? — жанр одной огромной комнаты, занимавшей весь первый этаж дома, где почти все стены вокруг были огромными яркими солнечными окнами, — определить было затруднительно. В центре был громадный пухлый белый диван — и вроде как гостиная, с громадными белыми креслами вокруг квадрата низкого столика; в самых разных неожиданных местах пространства росли белые узкие высокие книжные полки; справа, ближе к фронтальной части — между двумя окнами от потолка и до пола, в прозрачном солнечном углу — был, вроде как, кабинет, с большущим столом с компьютером и гигантским же белым офисным креслом на колесиках; в левой части комнаты — тоже как-то не у стенки, а в середине отсека, был камин, — за которым виднелись еще какие-то стулья и высокий стол и, также посреди всего растущие, сквозные полки с бумагами в всякой всячиной; а в правой задней части — вроде как кухня, с вроде как нормальными, как у людей, кухонными большими полочками, керамической плитой, холодильником, золотым раструбом вентиляции из потолка, и всем чем надо. Туда Аманда и рванула — в поисках утренней овсянки.

— Это ж надо… — раздраженно и быстро рылась Аманда на всех вскрываемых полках подряд и во всех коробочках. — Ни мармита, ни порриджа… Это ж надо, а… Вот вляпалась… — вспомнив про сок и хлеб на тумбочке, Аманда метнулась в поисках, как бы войти обратно в свою спальню, — в дальнем краю комнаты обнаружила две лестницы — вверх и вниз — пошла было вниз — но оказалась в саду, — вверх, в чужие комнаты, идти не решилась, — запуталась, выбежала наружу, взбежала по наружней лестнице опять на веранду, — зашла в свою дверь и, морщась, со стонами и урчанием изувеченного алкоголем желудка, выпила, жадными залпами, почти всю бутылку сока, зажевавшая мягким хлебом, — вдруг раздался какой-то странный шум, она вышла опять на веранду, шум был с противоположной стороны дома откуда-то, — и Аманда, завернув за угол веранды, увидела, как разошлись и тут же опять сомкнулись чугунные ворота за въехавшим во двор джипом, — и вчерашний провожатый, выходя и вынимая пакеты, рассмеялся, увидя ее, жующую, с остатками шматка хлеба в руке и опустошенной бутылкой сока.

— Купил, конечно я купил тебе порридж, — хохотал он, заходя, внизу, в центральную дверь, в дом. И Аманда, уже выведанным ходом, тоже моментально сбежала на один пролет верандной лестницы вниз — и уже оттуда, через боковую стеклянную дверь, — увидела, как он бросает пакеты на диван в центре комнаты, — и мгновенно со строгим скорбным и извиняющимся лицом вошла в комнату. — Я же знаю, что когда идешь кормить птиц, — продолжал хохотать он, — нужно купить с собой семечки. А когда хочешь накормить и побыстрей выпроводить англичанок из дома… Нужен овес! Я купил тебе билет на самолет в Лондон, твой рейс сегодня вечером в девять c небольшим — извини, выкрал твой паспорт из сумочки, пока ты спала. Я отвезу тебя вечером в аэропорт. Но покормить-то тебя надо. Меня зовут Шарль, если тебе любопытно.

Шарль оказался писателем. Сумасшедшим на всю голову, знаменитым во Франции, обожаемым детьми сказочником, публиковавшимся под литературным именем Charles Pèlerin, создавшим целый рёхнутый мир, заселенный всякими волшебными существами и говорящими животными: карманными говорящими бегемотиками, портативными карликовыми настольными жутко реактивно прыгучими кенгуру (тоже жутко болтливыми), вечно сплетничающими белыми мышами со светящимися ушами — у которых хвосты были как шнур, включающий ушные лампочки, и умными животными-философами побольше размером, — Шарль сам же всех этих цветных существ рисовал для пестрых иллюстраций, — стоя, за гигантским специальным высоким столом, расположенным слева у окон, — и в мире удивительных существ разыгрывались совсем взрослые трагедии, со смертями и предательствами. А в компанию Мэри попал он почти случайно — приезжал в Париж навещать мать («прости меня, но она жуткая стерва — я просто не мог бы тебя на ночь привезти к ней — у нас c ней ужасные отношения, она просто жуткая эгоистка и одержима нарциссизмом, чужой мне по большому счету человек»), заодно встретился с издателем за ужином, а тот попросил его подвезти на «рандеву».

— Я ведь хожу иногда в такие компании, — возможность и допустимость таких походов… — вдруг как-то загадочно мельком обмолвился Шарль, — …зависит от внутреннего состояния: если крепость заперта герметично — то это иногда возможно… Это всегда очень болезненно, видеть всё это вокруг, — но иногда всё это мучение и ежесекундный внутренний труд оборачиваются жутким счастьем — если удается выуживать из таких вот мест каких-то людей живыми. — И опять как-то в полслова продолжил: — А там уж, веришь или не веришь, — я просто не увидел других человеческих глаз, кроме твоих, — и жутко за тебя испугался, хотел тебя защитить.

«Невыносимая белиберда. Детский сад», — раздраженно думала Аманда, когда, после обеда-завтрака, Шарль, усадив ее на диван, а сам сев в кресло напротив, читал ей начало своей новой книги — и тоже безумно был похож при этом на присевшего в кресло пузатого бегемота. Был, Шарль, впрочем, несмотря на свою полноту, скорее, красив, как Аманда вот сейчас вот, сидя напротив него, разглядела (то ли накануне ее пьяная блевота делала всё вокруг невзрачным и неприглядным, — и не дала ей его толком разглядеть, — то ли Шарль принадлежал к тому ангельскому типу людей, закрытых, как бутоны, на людях и в шумных компаниях, из застенчивости, — и расцветающих в тиши — когда видно становится не масочную внешность, как у других, — а душу, — а внешняя оболочка, обычно как бы душу скрывающая и защищающая, — в мирной защищенной атмосфере начинала как бы приобретать абрис души, сквозь материю проступала душа и вдруг, вопреки законам природы и биологии, зримо определяла ее форму). И в общем-то, несмотря на раздражение от его идиотских книг, Аманда чувствовала себя удивительно хорошо, когда Шарль отложил пухлой рукой рукописи и удивительно открыто и дружески начал с ней болтать. Шарль заразительно хохотал, у него были чудесные яркие карие веселые глаза с черными длиннющими ресницами, и чудесные черные короткие вьющиеся волосы, как вьюн налезавшие на уши, а тяжеловатая, чересчур большеватая квадратного покроя голова как-то удивительно смягчалась детской вертикальной разделительной ямкой-складкой на широком подбородке и вот этой его постоянной широкой улыбкой. А на правом ухе, на самой мочке, была вовсе уж хулиганская крошечная едва заметная родинка — как будто бы след от серьги! — придававшая всему лицу Шарля что-то пиратское. Шарль был ей ровесником — хотя иногда казался то резко моложе (просто мальчишкой — когда заходила речь о его книгах) — а то вдруг резко старше — когда заговаривал о чем-то серьезном, — но в общем держался так просто и по-дружески, и настолько в его поведении не было ни лукавства, ни позы, никакой задней подкладки, — что Аманда изумлялась тому, как быстро и внезапно она с ним разоткровенничалась — про то, про что никому и в страшном сне в своем окружении бы никогда не рассказала: и про то, как в детстве она мечтала стать пожарным, и про то, как кормила коров у своей тетки на соседней молочной ферме — и с коровами разговаривала, и про то, как в девять лет в ее продвинутой школе она начала играть на виолончели — и как делала невероятные успехи — но в юности, когда нужно было виолончель купить собственную и идти заниматься в серьезную уже музыкальную школу — родители виолончель ей покупать отказались («куда? Всю комнату займет! И дорогая!»), и как она всю жизнь потом их за это ненавидела.