Lena Swann - Искушение Флориана

— Нет-нет, зачем же выезжать заранее — здесь ровно двадцать минут быстрой езды до аэропорта! — смеялся, глядя на ее предвыездную паранойю, Шарль.

— Ты уверен? Нет, ты уверен? — поминутно твердила Аманда, отставив чашку чая, поглядывая на часы. — Мы не опоздаем?

И потом, на улице, впотьмах, когда подошла к джипу, — вдруг застонала, указывая на заднюю дверцу:

— Я же забыла… Там же….

— Нет, я вымыл утром, — расхохотался Шарль. — Взял швабру — и ш-ш! — продемонстрировать он жест, словно пират, моющий собственную палубу. — Что ж ты думаешь, я с твоей блевотой на полу по городу разъезжать бы стал?

И потом Шарль чудовищно гнал на джипе с холма и на холм по виляющим кривым дорожкам. В аэропорт приехали впритык, прямо перед самым вылетом.

А в маленьком провинциальном аэропорту у самого моря, за секунду, когда Аманда должна была уже бежать, и уже объявляли посадку на ее рейс, а она еще даже не прошла контроль, Шарль вдруг крайне серьезно сказал:

— Не уродуй, пожалуйста, свою душу, не искажай ее, не подстраивайся под других — зачем ты всё это делала там, в Париже, ночью? Я же видел, что ты совсем другая чем они, что тебе всё это противно. Зачем ты хочешь им подражать? Береги себя, — меня же в следующий раз рядом не будет. Ты можешь наделать глупостей, которые потом изувечат всю твою жизнь, — ты не представляешь, как быстро и как легко даже хорошие люди, не успев подумать хорошенько, вляпываются в такие обстоятельства, которые как бы включают автоматически чудовищную череду последствий, меняющих всю их жизнь, калечащих душу и судьбу, — и из этого потом чудовищно трудно выбраться — и многие так и не выбираются, не находят сил.

Аманда как-то нервно и изумленно, почти презрительно морщась, возмутилась внутренне, что он посмел ей читать нотации, — сухо сказала: «спасибо за прекрасный день» — и ушла через таможенный контроль.

Никогда еще в жизни Аманда так долго не думала сама о себе и о своей жизни — как в ту неделю, что прошла после ее возвращения в собственную модную маленькую чердачную квартирку в Мэйфэре, за которую она, гордясь, до сих пор выплачивала каждый месяц из зарплаты гигантский мортгэйдж. Аманда ворочалась и думала вечером, засыпая. Думала, внезапно просыпаясь ночью, шла на кухню чего-нибудь съесть для спокойствия, чтобы думать перестать, — но снова думала. Утром ехала в редакцию — застывала за клавиатурой в своем кабинете — и снова думала.

А в следующую субботу поздно вечером она неожиданно для себя включила компьютер, купила через интернет и распечатала на принтере пеструю бумажку — билет, в воскресенье рано утром вылетела в Ниццу, из аэропорта взяла такси и — по прежней спутниковой навигации в Google maps, по цепкой своей журналистской памяти к картам, — разыскала на горке его дом, отпустила такси и позвонила в звоночек узкой чугунной калитки из пик рядом с воротами в высоком каменном заборе. Звонок не сработал — никакого звука нигде в доме слышно не было. Аманда дернула узкую калитку — и она оказалась незаперта. Аманда быстро взошла по ступенькам, собственно еще не зная, что сказать, — вошла через переднюю дверь в гостиную — увидела грузную спину Шарля и всклокоченный его черный кудрявый затылок за белой спинкой кресла, в отдалении, справа, в кабинетном отсеке, за компьютером, — и, в ужасе сама от себя, застыла молча, только в этот момент ощутив жуткий страх и стыд за глупейший свой приезд — и уверенность, что он рассердится, когда ее увидит.

Шарль недовольно покряхтывал, быстро что-то печатая на клавиатуре, потом схватился обеими ладонями за виски, а потом уронил голову лбом на ладони, оперев локти на стол, и потер лицо, и тут же жестко ногтями расчесал всю голову, словно массируя ее, что-то сам себе говоря, — и тут же снова вскинулся и принялся что-то мучительно добивать на клавиатуре. Аманда обмерла от ужаса, что она невольно подсматривает, — а ни слова произнести так и не могла. Ждать ей пришлось, пока Шарль резко не вскочил из-за компьютера и не направился к кухне, что-то мурмукая себе под нос и как будто сам с собой споря о чем-то и что-то доказывая. Вдруг, будучи уже где-то на середине комнаты, он скорее почувствовал, чем увидел, чье-то присутствие в комнате — вздрогнул, обернулся — и застыл в ужасающем (для Аманды) недоумении.

— Ты что-то забыла? — произнес он через несколько секунд, чуть придя в себя, но как-то по-прежнему напряженно и недоуменно неулыбчиво как будто пытаясь справиться со странной реальность ею появления на пороге. — Извини… Я не спал сегодня… Только что поднялся из-за компьютера. Как ты вошла?

И вдруг Аманда, умирая со стыда, произнесла самое глупое и неожиданное для себя, что она когда-либо в жизни произносила:

— Я думала, что ты предложишь мне выйти за тебя замуж!

Лицо Шарля разом помягчало и опять появилось то дружеское искреннее открытое сияние вокруг него, что так заворожило ее во время их разговоров неделю назад:

— Замуж? Я не могу жениться на тебе… — Шарль застыл, молча, и вдруг расхохотался и добавил: — Но ты можешь иногда приезжать и убираться у меня дома, например!

Аманда аж икнула от возмущения, — и Шарль тут же с хохотом добавил:

— …за то, что мне пришлось мыть за тобой машину!

Аманда в ужасе (сама от себя, от только что произнесенного ею и им) быстро, пятясь, выбежала за дверь и заколотила вниз по ступенькам каблуками.

Шарль, в чем был — в домашней рубашке и мятых льняных брюках и босяком — неожиданно проворно, при своей пузатой грузности, обогнал ее, успев заградить собой калитку, и вот уже опять стоял перед ней и хохотал:

— Я прошу тебя, не уезжай… Это была глупая шутка насчет уборки… — моргал он растерянно ресницами. — Извини! Я честное слово не спал всю ночь, работал сидел, ну я совершенно не готов был к таким визитам с утра!

— А насчет невозможности жениться на мне — это была тоже шутка? — еле сдерживая гнев, переспросила Аманда.

— Нет, — улыбнулся как-то необыкновенно Шарль — так что никакой обиды в его улыбке Аманда для себя не почувствовала. — Это не шутка. Я прошу тебя: дай мне три минуты одеться — мне все равно нужно уже выезжать, поедем со мной! Я всё тебе там объясню. Здесь — не лучшее место для таких разговоров. Дай мне хоть мгновение прийти в себя!

Через несколько минут быстрой поездки, при гробовом молчании в джипе, Шарль высадил ее у старого монастыря и вошел перед ней внутрь храма с фигурным фронтоном, башенками и фасадной колоннадой — зачерпнул при входе перстной водицы из каменной чаши — и быстро, словно умывая душу, нанес на себя крест.

— Давай вот сюда присядем, — Шарль взял ее за руку и усадил на одну из последних деревянных скамей в правом ряду перед алтарем, — и поговорим здесь! Видишь ли, я не могу жениться — это никакое не оскорбление тебе: я не могу жениться не только на тебе, но и ни на ком больше. Я дал обет девственности и целомудрия. Я не могу — да и не хочу вступать ни с кем в подобного рода взаимоотношения — это долго объяснять, на это нужна целая жизнь, чтобы всё это тебе объяснить, чтобы ты поняла: для этого нужно, чтобы ты как бы умерла, а потом как бы родилась заново и заново прожила как бы еще одну жизнь, другую совсем, — и тогда ты поймешь. Я могу тебе только рассказать, как я дал этот обет, — я думаю, что я не согрешу этим и не шокирую этим тебя. Видишь ли, кода я был юношей, я страшно заболел и умирал, был практически полностью парализован, парализация прогрессировала. Мать моя, вдова, богатая текстильная королева, снобка и эгоистка, одержимая своей внешностью, фигурой, косметикой, нарядами и любовниками, но всё же соблюдавшая «католические» традиции, уже смирилась с моей приближающейся смертью и вызвала священника — старого монаха-священника, чтобы преподал мне таинство елеопомазания и последнее причастие, пока я еще мог глотать и говорить, чтобы исповедоваться. Монах, оказавшийся внезапно из настоящих, — а не из тех гламурных пустышек, — войдя в мою комнату, произнеся молитву, нанеся на меня маслом кресты, во исцеление души и тела, сказал мне только одно: «Христос может исцелить тебя. Для Христа нет ничего невозможного. Христос даже мертвых воскрешал. Тех, которые разлагались уже и смердили, — вдруг воскрешал невредимыми и здоровыми и живыми. Прямо сейчас обратись всеми силами души ко Христу, и попроси Христа изменить всю твою жизнь прямо сейчас и навсегда именно и только так, как Христу угодно. Отрекись от всей жизни, которой живет твоя мать, — и дай обет Христу идти только той дорогой, которой Христу угодно будет тебя в жизни повести, — и ты выздоровеешь». Я, услышав его, одновременно, внятно, еще даже более внятно, чем его слова, услышал в себе другой, внутренний какой-то призыв, словно приглашение к диалогу: что я должен прямо в эту секунду раз и навсегда Христу принести обет девственности и целомудрия, — и что это мне даст возможность быть иным, чем все люди вокруг, и выполнить в жизни то, что Христос хочет через меня совершить. Я произнес этот обет вслух, монах кивнул и перекрестил меня. И с того дня я начал чудесным образом выздоравливать. Я не знал, чем я буду, чем я стану — но я четко знал, что я принадлежу только Христу — что Христос выкупил меня и спас от смерти. Я очень внятно почувствовал в тот момент, что я обманул своё земное «естество» — ту злую судьбу, которая мне, видимо, готовилась по «генам», по «природе», — если бы я смертельно не заболел и если бы не произошло мое обращение. Я по сути уже умер в тот момент для мира — но воскрес для духовной жизни. Видела бы ты, как злилась и бесилась почему-то моя мать, когда увидела, что я выздоравливаю! Она-то уже готовилась к новой элегантной роли в свете: безутешной мамаши! Какой ненавистью она меня обливала, когда почувствовала во мне какую-то другую, ненавистную ей волю и силу, и когда я начал заниматься литературой — вместо того, чтобы согласиться учиться на менеджера и помогать ей управляться с текстильными фабриками и модельными домами, которыми она владела. Я ушел из дома и три года невероятно тяжко работал ночами — пёк хлеб, в несколько ночных и ранних утренних смен, в трех пекарнях, — чтобы платить за съемную квартиру, — учился в университете, и днем и вечером писал свои книги. А как-то вот так получилось, что после этого «испытательного срока» книги мои вдруг начали приносить невероятный, совершенно неожиданный для меня — хотя и ничтожный, наверное, по меркам богатых людей! — доход, и я смог поселиться здесь. Я не монах — я не приносил никаких монашеских клятв, — ты же видишь — я хоть и живу уединенно, но всё-таки частично живу в миру, я открыт для людей — хотя это и чудовищно больно иногда — с ними общаться. Я слаб здоровьем — и из-за этого вынужден позволять себе особый тепличный режим. Я довольно избалован, я люблю вкусно поесть, например, хотя я и вегетарианец. Я ненавижу, когда серятина на небе, и я ненавижу, когда холодно, — поэтому я переехал из Парижа сюда. Я совсем не святой, увы. Но того обета, которого я принес Христу, я никогда не нарушу. Кроме духовного значения этого — я благодарен Христу за этот дар еще и просто по-человечески и как творческий человек — потому что я духовно и творчески чувствую себя гораздо богаче в отношениях с друзьями — во мне нет этой падшей человеческой болезни циничного деления окружающих на «хорошеньких» и уродин, на тех, кому я «физически» «нравлюсь», и тех, кому нет, — я вижу в каждом душу, у меня нет того узкого, усеченного, ущербного, ограниченного, примитивного животного взгляда, которым одержимы люди вокруг. Я никому почти этого не говорю, — я считаю, неправильно как-то этим специально хвастаться, что ли. Это — дар мне, а не мой дар. Даже моя мать этого не знает — просто думает, что я не в своем уме. Исповедники мои в церкви — единственные, кто знает, да еще пара близких друзей. Ты, по сути, единственная, кому за все последние годы я это рассказал, — ну, просто потому что никто меня как-то раньше никогда не припирал к стенке с замужеством! — улыбнулся Шарль. — Ну пожалуйста: не сердись! — легко пожал он ее руку, заметив у нее в глазах слезы. — И будь мне другом. Мой дом всегда для тебя будет открыт. Можешь приезжать, когда хочешь. — И тут же, завидев вышедшего из двери рядом с алтарем, в отдалении, монаха в коричневой рясе с отложным капюшоном, быстро проговорил: — Пожалуйста, дождись меня здесь. Я не знаю, сколько мне потребуется времени, но мне нужно с ним переговорить.