Lena Swann - Искушение Флориана

С днем рождения ее никто не поздравлял (потому что никто из присутствующих вообще не знал в точности, как она выглядит), а самой Мэри — хозяйки квартиры, в затусованных анфиладах, найти как-то нигде не удавалось, — да и вообще, из-за миграции гостей, протиснуться между комнатами было трудновато — на выходе из каждой комнаты нужно было ждать, как зеленого светофора, пока воспрявшие было тела опять опадут на пол и расчистят вертикаль, чтоб удобней через них перешагнуть.

Уезжать немедленно и искать в чужом городе отель на ночь? — язва Парижа: жуткая, отвратительная, унизительная система «телефонных вызовов» такси, уродское отсутствие привычных и надежных лондонских черных кэбов, — сначала мучительно объяснять диспетчерше, куда нужно подать такси, без всякий гарантии, что такси приедет, ждать неизвестно сколько, а потом еще десять минут пытаться втолковать ни на одном языке ничего не понимающему водителю-мигранту, куда и как нужно доехать, — без гарантии, что даже и поняв, он не вляпается в дорожное происшествие и не разобьет машину заодно вместе с тобой, и что не обворует, и довезет куда нужно… А бродить ночью пешком в плохо знакомом районе — и пытаться выбраться в центр, к приличным отелям, рискуя вляпаться в какую-нибудь клошарскую мигрантскую «парти» на улице — это было не вполне то, как Аманде хотелось бы закончить день рождения. Аманда вернулась в столовую и растерянно села за шумный овальный полированный стол с грязной живописью кривых окурков, загашенных в объедках, — за которым в этот заход среди кричащей компании вдруг обнаружился один знакомый: режиссер-документалист Гастон — молчаливый человек с большими, всегда воспаленными, красными глазами. Гастон тихо представил ее двум друзьям — молодому смазливому композитору и неврастеническому издателю, и через секунду, как по косячному телеграфу, о ней уже знал весь богемный сквот — выползали из дальних комнат — спешили отметиться и сумничать чего-нибудь «про политику», и вот зазвенели ожидавшие, оказывается, где-то, не пластиковые, а стеклянные бокалы, и вдруг все на Аманду накинулась с поздравлениями, и с французскими поздравительными песенками, и со столь обострявшимися во французских компаниях, по мере действия алкоголя, разговорами о «жутком снобизме британцев».

И Аманда, чихнув от дыма и плюнув с досады (зряшняя трата времени), как человек педантичный, с горя, педантично решила, что единственное адекватное действие с ее стороны — действовать адекватно обстановке: неимоверно, небывало, педантично впервые в жизни напилась, до звезд в глазах.

Всмятку смятые воспоминания той ночи валялась как растоптанные вонючие грязные окурки в углах памяти. Давид, смазливый коротко стриженный круглоголовый французский молодой музыкант, внешне похожий, скорее, на вылизанного аккуратненького канцелярского работника (как выяснилось, успел только что выпустить всего один только хит-сингл на компакт-диске — но зато раскупленный уже миллионным тиражом — на собственные чудовищно примитивные, но с многозначительностью обкура, медленные слова), засовывал Аманде в уши белые наушники от своего айфона — и закапывал ей в уши, жуткими дозами, на повторе, кругами, на жуткой громкости, чтобы перекричать пьяную толпу вокруг, свою хитовую песню, — вилял перед ней бедрами в такт и плакался, что на него рухнул «аваланш» предложений — а ничего больше он пока написать не в силах, и бегает в поисках тем, — и что мечтает о временах креативных заточений модных авторов на вилле Боргезе, волей-неволей выкакивавших, под давлением, скабрезные попсовые тексты, — и что не поможет ли она ему, как муза… — но тут вдруг появилась разъяренная француженка с пышным в баклажан крашенным каре, сказавшаяся Давидовой женой, и, выдернув рукой наушники из ушей Аманды, заорав (почему-то ей, а не ему) о трех детях Давида, спящих «между прочим» дома, — увела его пить в другой край квартиры.

Были какие-то черные неприятные перерывы в воспоминаниях.

Чувствуя, что ее вот-вот вырвет от небывалого количества алкоголя, Аманда решила, что алкоголь нужно чем-то срочно заесть, разыскала, протиснувшись между орущими вертикальными телами, остатки салата с мидиями на столе в стеклянной миске и принялась черпать пластиковой вилкой прямо из салатницы, но, с каждым жёвом, чувствовала, как тошнота уже просто подмывает к горлу. Аманда попыталась найти было туалет — но ворвалась сначала в платяной шкаф, а потом в ванную комнату, где кто-то почему-то мылся под душем. Аманда решила найти, где бы прилечь, и добрела по коридору до одной из дальних ярко освещенных комнат, которая казалась ей пустой — но, видимо, зря, — потому что едва Аманда в полном бессилии прилегла на низкую кровать, взявшись за живот, на бок, и с муторным стоном закрыла глаза — немедленно откуда-то подкатился какой-то доселе ею невиденный в этой квартире неприличных малых лет кудрявый черненький юноша, который, ни слова не говоря, лег с ней рядом и начал с ней пытаться поцеловаться в губы, — но Аманде уже было так дурно, что она, даже при всём своем блестящем академичном французском, никак не могла объяснить юноше, что если он хоть еще секунду будет настырничать с поцелуями — то она просто сблюёт ему в рот. Но тут вдруг в комнате появился красивый самоуверенный брюнет, ни политических пристрастий, ни имени которого она не знала, но которого, кажется, кто-то представлял ей как актера, сыгравшего в прошлом году главную роль в голливудском триллере, и который, когда все пировали вокруг стола, несколько раз как-то особенно хищно на нее из всех возможных углов поглядывал, — а теперь выгнал юношу пинками — и вдруг оказался каким-то неприятно хватким и наглым, — и Аманда даже не очень поняла уже, как ей удалось немедленно вскочить-таки с кровати и вырваться из комнаты.

Видимо, было уже очень поздно, — вернее, скорее всего, ранние часы утра, — потому что свет в квартире кое-где частично уже потушили, а за окнами никакого света уловить еще было невозможно. Все почти, видимо, разъехались — а те, кто остались, заснули. Яркий свет бил только из дальней столовой, и оттуда же доносились голоса.

Аманда, еле держась на ногах, как в бреду, приникая к стенам, прислоняясь к ним любом и вдруг ощущая их как пол, как будто всё перевернулось, и она уже не знала куда двигать тело и идти, вдруг не очень понимая, где верх где низ а где бок, пробиралась по коридору, двигаясь неверно и спазматически и медленно, словно муха, завязшая в вязком сиропе, и заглядывая в комнаты, переступая через храпящие тела на коврах и подушках, ворочала их, как трупы на войне, заглядывая в лица, в надежде разыскать-таки хозяйку квартиры и выговорить себе отдельную комнату на ночь без ублюдков-кавалеров, или по меньшей мере туалет, где прочистить желудок и запереться от преследовавшего ее и хватавшего ее, пользуясь ее полуобморочной тошнотной слабостью, настырного идиота француза, — и тут вдруг увидела, как из столовой быстро выходит какой-то встревоженный человек и идет словно бы на поиски кого-то в глубь квартиры, — и вдруг, заметив ее, — быстро к ней подходит.