Lena Swann - Искушение Флориана

«А у меня-то десяти лет в запасе, до их нового просветления, уже точно нет», — горько думала Елизавета Марковна.

Так тяжко было бы разговаривать с Майкой после всего этого (как? О чём? Какие слова можно найти после всего этого кошмара?), что Елизавета Марковна в скайп выходить избегала и на Майкины электронные записочки про «как дела» отвечала кратко: «Жива! А ты?». А уж когда по-шакальи подло, у сестер и братьев украинцев, введя войска и проведя марионеточный референдум под дулами автоматов, отняли Крым да начали жестокую, зверскую кровопролитную войну за куски восточных районов Украины, человеческие жизни ни во что не ценя, явно надеясь, начав с восточных оттяпанных у братьев кусков, захватить затем и всю их страну, уничтожить заодно и всю вырывающуюся из рабства Украину, дойти на танках до Киева, посадить опять своего марионеточного диктатора, — Елизавета Марковна уж и вовсе любых контактов с Майков чуралась — именно из-за того, что боялась, что Майка произнесет еще какое-то настолько страшное циничное аморальное кощунство, что Елизавета Марковна не сможет больше и вовсе с ней общаться. Боялась — и не зря.

— Куда это ты пропала, Маркуша? — позвонила ей, в один из жутких этих дней, Майка с мобильного, в зудящей опять какой-то нетерпеливости что-то закушенное высказать.

— Да вот, боюсь нарваться на очередное людоедство из твоих уст… — настороженно и кратко призналась Елизавета Марковна.

— А я вот в самом центре Москвы сейчас, между прочим! Недалеко совсем от бывшего твоего дома, Маркуш! — медленно, как будто заводя какую-то любимую песню, ликовала, не понятно по какому поводу, Майка. И вдруг разом докончила: — С митинга иду, между прочим! С митинга в поддержку присоединения Крыма! Маркуш, ты не понимаешь: это же К,Р,Ы,М! Это же море! Там же круто! Мы с матерью туда один раз отдыхать ездили, когда я была маленькой! Там же пейзажи — лучше чем во всяких италиях! И он теперь — наш!

Впрочем, худо дело было не только с Майкой.

Пузатый престарелый русский режиссер, уже с пару десятков лет околачивавшийся в Париже (не по соседству, слава Богу, с Елизаветой Марковной), ничем особо не прославившийся, в меру бесталанный в профессии, даже в интересные темы умудрявшийся заносить жуткий какой-то душок обыденщины и заурядности и плотского примитива, но зато в жизни вроде как незлобный человек, вменяемых, вроде, взглядов, — вдруг обнаружился в позорном «открытом письме» в поддержку аннексии Крыма и войны против Украины, растиражированном Кремлем в подконтрольных пропагандистских изданиях, — как один из подписантов.

— Лизонька, ну не смеши меня, конечно я ничего этого не поддерживаю и ни во что это не верю! — выпалил он, сам же превентивно позвонив Елизавете Марковне сразу же после публикации в «советских» газетах паскудного письма. — Ну Лиз, ну как ты не понимаешь: ну позвонили мне из Кремля, попросили… Мне от них госфинансирование нужно на новый фильм, который я хочу в России снять… Лиз, ну стар я уже, чтобы без бюджетов бегать фильмы снимать… Целую ручки, Лизонька! Не сердись на меня!

Елизавета Марковна просто не находила слов. И не могла даже решить, что страшнее, — вот такой вот продажный цинизм бездаря — или Майкино искреннее затмение.

В репортажах французских корреспондентов, разговаривавших в центре Москвы со случайными прохожими, узнавая их личное мнение о развязанной Кремлем войне против Украины, то и дело стал проскальзывать перед телекамерами новый типаж — молодые люди неандертальской наружности со скошенным узким лбом, утюжком вертикально торчащих коротко стриженых волос в центре и залысинами с боков, с бицепсами как надутая вареная колбаса, в тренировочных костюмах, говорившие, что хоть сейчас пойдут воевать и убивать «укросов», — так что было впечатление, что Россия превращается в страну титушек. Молодежь, даже более прилично выглядящая и одетая, даже более грамотно говорящая студенческая молодежь, азартно заявлявшая в интервью западным телеканалам, что поддерживает войну против Украины и что гордится своей страной, кажется, вообще вполне искренне не понимала, чем отличается футбольный матч и «боление» за футбольную команду во время международного матча — от убийств своих же братьев-христиан по другую сторону государственной границы.

Всё это было так неправдоподобно страшно, — что казалось, что страшнее уж ничего не может произойти.

И вот вдруг позвонила Майка: совсем другим вдруг голосом — не наглым и не злорадным, а испуганным:

— Маркуша, у меня плохие новости… Зоя умерла. Мы отвезли ее сегодня в лечебницу и ей сделали укол. Марукуш, она была совсем уже не жилец… Маркуш… Что ты молчишь?

Елизавета Марковна, тихо уронив телефон и удивляясь, почему же ей никак не удается зацепиться ни за одну из витых изогнутых медных ручек высокого бюро у нее в кабинете, рядом с которым несколько секунд назад она, вроде бы, стояла, — проскальзывающих куда-то мимо нее, — по каким-то признакам вдруг поняла, что сегодня ей не добраться ни до чеснока, ни до молотого перца: сердце вдруг быстро-быстро начало колотиться опять в какую-то дверь, потом вдруг замолкло, а потом вдруг вновь, собравшись с последними силами (видно, испугавшись, что его не слышат и не откроют), в отчаянии громко-громко стукнуло в ту же самую дверь всего один раз, — но Елизавета Марковна вдруг ясно почувствовала, что колотится оно зря — потому что там, вверху, самую главную дверь ей уже, наконец, отворили.

Мельтешня крикливых крылатых существ в верхушках ярко-свеже-зеленых кустов по краям, скорее, раздражала. Но больше всего раздражал, конечно же, мельчайший толченый гравий, которым была присыпана дорожка, — какие сволочи тратят всё свое рабочее время то, чтобы изобрести, как бы испортить другим каблуки? И Аманда уже даже пожалела, что свернула наискосок, по диагонали, в зеленый сквер, в пятистах футах примерно перед зубным кабинетом. Зайти, что ли, в Pret A Manger купить салат и вернуться вот сюда вот, в сквер, успеть съесть ранний ланч, до приема дантиста? — там вон, на чьей-то именной лавке (ну да, вон что-то выгравировано, медяк прикручен к деревяшке, наверняка что-то раздражающее, что-то очередное супер-глупое и невыдержанное, вроде: «любимому безвременно умершему муженьку, который любил вот здесь бездельничать на солнце») под платаном? Набрать редактору, поинтересоваться, устроен ли нагоняй фотографу за ужасные фотографии с саммита? Было слишком рано появляться у зубного, в запасе оставалось три четверти часа как минимум, — как минимум! — (Аманда презирала людей, которые могут опаздывать, и никогда не опаздывала сама, выходила из дому всегда заранее и, из-за омерзения к опозданиям, ходила всегда по городу как быстрая энергичная поджарая борзая на каблуках, но все-таки с королевской осанкой) — да, сегодня она все-таки перестаралась: рассчитала время зайти на почту отправить заказным первым классом с росписью две открытки двум дряхлым тёткам в Оддбёри (родились, идиотки, в один день!), а потом доехать на метро до райончика, где принимал зубной — на заранее запланированный, проверочный, аппойнтмент, какие Аманда, как и положено, проходила раз в полгода, — на почте обязана была быть очередь в это время утра четверга, Аманда это прекрасно знала и четко рассчитала по минутам время, когда выйти из дома, — а очереди и не оказалось — вот подлость! — и теперь Аманда не знала, как скоротать время. Свободного времени Аманда не любила и боялась (как провокации какой-то! Как ненужного соблазна к пустым размышлениям и переживаниям! И к незапланированным — а значит опасным! — вещам!), и людей, которые способны праздно (ох, кошмар!) раздумывать долго над чем-то, или (чего хуже!) рефлексировать над своими чувствами, или (уж вовсе позор!) изливать друзьям свои чувства, Аманда втайне считала совсем уж никчемными пустыми плохо организованными людишками без целей в жизни, и презирала. Аманда относилась к тому сорту людей, которые глубоко убеждены, что думать о чем-либо одном дольше минуты — это вообще неприлично. И поэтому все встречи и разговоры ее с многочисленными друзьями превращались в быстрое, скоростное, спринтерское декламирование по ролям заранее известной друг другу анкеты, — где надо было, к нужному пункту анкеты, быстро припомнить и произнести заранее заготовленную едкую остроту о коллегах, холодно сказать вместе хором «ха-ха-ха» в символ смеха, — а в следующем пункте быстро, главное — не замедляя темп и не делая нигде пауз, сообщить, что «старая тётка в Оддбёри сломала ногу, и не известно, выживет ли, а вообще, говорят, что на следующей неделе здесь у нас в Лондоне наконец-то будет жара», — а потом в таком же спринтерском ключе наперебой перечислить друг другу все шокирующие известия из выпуска новостей и в конце хором заключить, что «они все» (неважно кто — подставлялись герои актуальных международных скандалов, знакомые фрики из правительства или редакционные персонажи) «совсем уже рехнулись», — и где было неприлично на любой вопрос о собственной жизни дать более детальный и эмоциональный и честный ответ, чем «очень хорошо» или «неплохо».