Lena Swann - Искушение Флориана

Ланч Аманда решила отложить всё-таки на-после-зубного: зубной щетки-то ведь с собой не было! — заявиться к дантисту с объедками листового салата в зубах — mauvais goût! Зубы — зеркало души. Тем более когда дантист уже десять лет знает ее и даже видел не раз интервью с ней по телевизору. Ладно бы — незнакомый зуболом. Аманда застыла рядом с тоненькой мажентовой цветущей японской вишней, — опираясь на ее ствол, подпрыгивая, невольно стрясая на вишневую землю и на себя саму миндального очерка лепестки, сменила каблучные туфли на лодочки на низком каблуке, припрятанные до этого в убористом пакетике в ее ручной сумочке (как всегда несла их на прием к дантисту, чтобы удобнее было наступать в изножье стоматологического кресла); сбросила — недовольно и быстро — мажентовые веснушки с короткой плотной фиолетовой юбки (наглый плагиат лепестков!) и блузки на тон выше, с круглым вырезом и французскими фонарными рукавами; тряхнула головой и взъерошила и руками прочесала жесткие, с британской тяжестью, длинные янтарные волосы с крутым завитком на обстриге; запихала уличные туфли со шпильками в пакет, взяла и пакет и сумочку наперевес, — гораздо легче себя почему-то почувствовала — и решилась сделать десять шагов по густой бритой зеленой траве до прятавшейся на некотором отдалении от тропинки за кустами, на крошечной полянке возле платана, скамьи. Разумеется! Ну кто бы сомневался! На сверкающей медной табличке (блюдце для солнца!), приклеенной к спинке, особой лондонской лавочной клинописью было выгравировано: «Здесь не раз сидел в раздумьях тот, потерю которого мы так оплакиваем!» — и дальше имя, год и месяц и день рождения и смерти никому не известного героя дурацкой таблички. Аманда критично фыркнула (какое бесстыдство выставлять свои чувства напоказ!), быстро села на скамейку — как будто специально пододвинувшись ровно по центру, чтобы хребтом закрыть срам сентиментов, — и неодобрительно взглянула на маленькие круглые золотые часики на левой руке.

Особенно панически бояться свободных минут Аманда начала после смерти мужа, которая как-то незапланированно и против всяких правил случилась два с небольшим года назад. Брак длился недолго: четыре года! И до того разнствовал со всей ее предыдущей педантичной жизнью — что Аманда до сих пор как бы старалась наверстать упущенный в какой-то момент педантизм, выроненные на миг из рук стремена деловой разумной успешной рассудительной жизни и карьеры, накручивала обороты занятости, сгущала, ужесточала и забивала график до предела — только бы не провиснуть ни на секунду, только бы не задуматься, только бы не начать вспоминать. А всё-таки те четыре года лежали на весах таким бесспорным увесистым драгоценным грузом, что перевешивали и всю ее предыдущую жизнь, и всё, что с ней происходило сейчас, — и против этого факта Аманда протестовала, боролась, до крика, до шума в ушах, до сжатых костлявых кулаков с впивающимся в ладони красным ранящим длинным маникюром! — и пыталась зажить как надо, как прежде, — потому что надо же как-то дальше жить!

Всё началось в ее тридцатый день рождения, который ее университетская подруга (после Кембриджа уехавшая вдруг во Францию и ставшая вдруг сдуру актрисой) пригласила ее к себе в Париж отпраздновать вместе, в шумной парижской компании, — поскольку только что купила гигантскую многокомнатную квартиру в недорогом, но затусованном уже творческой богемой квартале (прежде имевшем «эмигрантскую» дурную славу, но вот, как часто бывало с многими вещами во Франции, например, с вонючими сырами, — вдруг ставшем модным и престижным). Собственно, Аманду (как сама-то она прекрасно отдавала себе отчет) подруга предполагала использовать как наживку, надеялась, распустив заранее слухи о ее приезде, завлечь к себе «в салон» еще больше звезд. К этому моменту Аманда была уже на взлете карьеры — блестящим международным обозревателем еженедельного журнала (что, безусловно, льстило самолюбию девушки, родившейся в деревеньке в Йоркшире), объездила весь Ближний Восток, летала то и дело в Штаты, была лично знакома со всеми министрами иностранных дел в Европе, к ее мнению и прогнозам прислушивались: и политические прогнозы она публиковала резкие, а не политкорректно-смазанные, — и практически всегда сбывавшиеся. Гораздо хуже было с прогнозами погоды и личной жизни. Погода на ее день рождения выдалась (как всегда в феврале!) ужасная, промозглая и слякотная, а все мимолетные прожекты замужества демонтировались не успев ратифицироваться: карьерный бег и быстрый успех, и гонор умной аттрактивной девушки, завоевывающей на каблуках мир, и особый, уже успевший выработаться в крови наркотик перелётной жизни — как-то сводили к нулю шансы идиотов, которых периодически вносило к ней в жизнь со встречной полосы, оставлявших после себя ощущение стыда, досады и грязи.

К тому мгновению, когда Аманда, после сдачи журнала в редакции в Кензингтоне, кэба в пробках к Saint Pancras, двух часов тряски в Евростаре, доехала, с вокзала Gare du Nord, до новой парижской квартиры подруги на такси, едва разыскав адрес (даже таксист не мог найти дом! Категорически отрицал, что такой номер дома вообще на этой улице существует! Аманда дважды перезванивала на мобильный подруги, пытаясь уточнить дорогу, — но дважды мобильный брали совершенно не могшие ни слова внятно уже произнести незнакомые мужчины, — и потом подъезд удалось установить только по жутким веселым пьяным крикам из окна, когда кто-то распахнул ставни проветриться), «салон» уже разделился на более-менее устойчивые, но всё же взаимоперетекавшие периодически фракции: в большой столовой за овальным столом с объедками угощений на бумажных тарелках (рядом с гигантским застекленным запертым кухонным шкафом с невероятно красивыми фарфоровыми, на специальных деревянных выставочных подставках вертикально выставленными, японскими расписными тарелками) сидели те из интеллектуалов, кто физически еще мог сидеть (таких набралось немного — человек всего пятнадцать), в остальных же комнатах, расходившихся от широкого бесконечного коридора, на всех возможных плоскостях — канапе, креслах, на широких подоконниках, на коврах, и просто на полах и под кроватями — было лежбище интеллектуалов уже перезревших, и упавших, как прелый плод, физическая жизнедеятельность которых сводилась к тщательному искусному набиванию косяков и фитнес-отжиму пудовых (закупленных Мэри, по старой лондонской привычке, и быстро вписавшихся в парижскую моду) квадратных гирь Jack Daniel’s, поднимаемых с пола — и опрокидываемых в рот, а уж потом щедро переливаемых в пластиковые стаканчики и предлагаемых плашмя лежащим рядом подругам, — впрочем, всё это они делали, не прекращая ни на секунду модного разговора с соседними палыми гостями тех же комнат, периодически (по мере внезапного кратковременного возвращения способности хотя бы относительно устойчиво ходить) кочевавшими в другие задымленные будуары и тем самым обновлявшими угарный цветник тем.