Lena Swann - Искушение Флориана

— Ну и сколько у тебя, за всю жизнь с женой, было любовниц? — презрительно насмешливо переспрашивала, ни на миг не сбавляя шаг, девушка, через плечо чуть оглядываясь на отчаянно трусившего за ней коротенького пузатенького старенького мужичка.

— Ну… Может быть, штук сто… — как-то извиняясь, стыдливо, но явно искренне отвечал, запыхавшись, ее спутник, активно работая локтями и старясь девушку нагнать.

— Сто?! — голос девушки стал еще более насмешливым и даже уже не презрительным, а брезгливым. — Сто?!

— Я не понимаю… Что за вопросы… Что за тон?! Я, между прочим… А ты… А ты сама посчитай вот, сколько у тебя уже было любовников в твои годы — и умножь на мой возраст — сама увидишь, что если ты будешь продолжать такими темпами, то когда ты доживешь до моих лет…

— Нет, уж, извини — нашел чего сравнивать! — фыркнула через плечо девушка. — У меня-то мужа нет. Я никому не изменяю. Я просто не понимаю, как твоя жена всё это выдерживает…

Мона, быстро идя позади пары, футов за пятнадцать от них, со странным чувством, что ненароком влезла в чью-то чужую грязную несимпатичную презренную жизнь (только не хватало мыльных опер в это трагическое утро), все прибавляла и прибавляла шаг, надеясь трагикомическую пару обогнать, и оставить их позади, чтобы не слышать этого бреда, — и одновременно как-то помимо своей воли краешком сознания задаваясь вопросом: в каких же отношениях эта пара? В любовных? В дружеских?

— А! Жена думает что я импотент! — легко как-то, со смешком, отмахнулся коротенький бегун. — И вообще: что ты заладила сегодня…

— Ну и что, ты думаешь, она ничего не знает про твои измены? — в том же размашистом длинноногом ритме шагая, продолжала изматывать коротконогого спутника и скоростью движения, и вопросами, девушка. — Я просто не понимаю, как ты можешь всё это так спокойно у нее за спиной…

— А откуда ты вообще знаешь: можешь быть, жена меня искусно обманывает и изменяет мне тоже?! — вспылил вдруг визгливо и обиженно престарелый коротенький пузатый бегун, делая еще один рывок в безуспешной попытке догнать спутницу и хватая ее в раздражении за руку. — И вообще: я же за ней ухаживаю, я же ведь хороший муж! Когда ей поставили диагноз три месяца назад — я же ведь даже сказал ей: «Ты должна выжить и выздороветь — а то как же я без тебя жить буду?!» — и тут же, уцепившись под руку девушке, и блаженно тормозя ее, радуясь, что наконец догнал и бежит шаг в шаг, и на бегу заглядывая девушке в лицо, с широкой бородатой улыбкой добавил: — …Чего только не скажешь человеку, чтобы человек выздоровел, когда человек помирать собрался!

И только в этот момент до сознания Моны дошло, что бегущий впереди нее рядом с девушкой коротконогий пузатый перестарок — это ее муж.

Жухлые листья, окурки, скомканные клочки бумажек, плавающие в разлитом на асфальте благоухающем кофе с молоком — луже, растекшейся из оброненного кем-то большого бумажного стаканчика — прямо рядом с туфлями Моны — рядом со скамейкой, на которую она присела, — выглядели как эрзац корицы и ванили — и Мона всё никак почему-то от жуткого этого пойла не могла оторвать взгляд. Восемнадцать лет. Восемнадцать лет ежедневной лжи. И ее абсолютного доверия.

Боб был американцем по паспорту, а авантюристом по профессии, и то и дело летал по всей Восточной Европе — выискивая для богатых клиентов, а заодно и для себя, где, в каких не вполне развитых, но быстро растущих и реформирующихся регионах, выгодно, пусть и с риском, быстро вложить деньги в недвижимость — чтобы через пять лет ту же самую недвижимость можно было продать в десятки раз дороже. Боб уезжал то и дело из дома — внезапно срываясь по чьему-то звонку — и ни разу, за все восемнадцать лет, Моне не пришло даже в голову заподозрить его во вранье: как-то априори была убеждена в его честности, порядочности и верности — видимо, потому что судила всегда по себе.

Кофе в луже под ногами затекал уже под мысок туфли, кофе был, судя по запаху, явно приторный. Невообразимо. Будут липкие грязные подошвы. Невозможно же будет войти в дом больше. Еще совсем недавно, весной, Боб, вернувшись с пробежки, жаловался, как какие-то две девушки, которым он, из любезности, в парке, сказал на бегу «Good morning!», безапелляционно ответили ему: «F.ck off, you f.cking pervert!» — и Мона потом с ним вместе хохотала над нелюбезными девицами и над тем, насколько неправильно они поняли его намерения и характер.

Мона вздрогнула от взвыва мобильного: Боб звонил из дому уже, с городского, обычным бодрым юморным голосом:

— Куда это ты пропала? Твои ключи в холле на полу валяются! Мне выезжать в аэропорт пора уже! К кому это ты так впопыхах тайком на свидания бегаешь, пока я на пробежке? Я начинаю ревновать, Мона! Я оставлю тебе ключ под ковриком на крыльце.

«Я думала — у меня инфекция! Я забыла — что как только я ем спаржу, моча моментально начинает противно вонять!» — нет-нет, это откуда-то выскочило из-за ярко-голубого веерного жатого театрально-занавесочного моря времени в больнице: голос полоумной черной медсестры Нэнси, жутко громко болтающей с пациенткой из соседнего бокса. «А потом я вспомнила! Я же наелась жареной спаржи!» Когда? Как же ужасно и беспардонно медсестры орут по утрам, спозаранку, выворачивая всю душу наизнанку всеми этими неуютными неумными звуками. Как бы арестовать воспоминания, чтоб не вырывались из заключения и не бросались на меня с ножами? Вся кухонная раковина до краев полна пенки, который же сейчас час ночи, час? два? боюсь, что всю грязную посуду мне до отлёта не осилить, может быть, мне отменить вылет, я жутко слаба.

Ну вот и паб с безмозглой музыкой. Яркие ковры, и большие в белый выкрашенные деревянные люстры. Битком, народ выкипапает аж на улицу, ожерельем из ягодиц унизана вся барная стойка, запружены все столики, и даже торчат между, как всегда вечером. Белобрысый знакомый лыбящийся бармен за стойкой. Попробуй, отмени девятерых жадных до сплетен, чужих несчастий и коктейтей нахрапистых уверенных в невыворачиваемости жизни благополучных ворон: заклюют вопросами. Джемма, Челси, Камилла, Клара, Эстэр, Хлоя, Хэйзэл, Линда и Айви — и ни одного человека! У всех в глазах ипотека, фитнес-центр и жирный бифштекс; и еще впуклый экран домашнего кинотеатра. Вот они все, за двумя сдвинутыми для них барменом заранее большими квадратными столами ближе к левым окнам — крикливо и радостно празднуют авансом мою смерть и позор! Никому нельзя ни слова, ни обмылка, от сегодняшних катастроф. У официантки карандаш для приема заказов припрятан в тугие волосы пучка, как шпилька.

Каждый звук, каждая шутка подруг, каждый развернутый подарок, каждый крик веселящихся рядом чужаков убеждал Мону, что всё это несовместимо с жизнью, что она с жизнью больше несовместима, что жизнь с жизнью вообще несовместима изначально. Возвратится Боб — и как я взгляну в его глаза? Зачем? Мерзость предательства и лжи вдруг обесценила всю жизнь — потому что замешана эта жизнь почти два десятка последних лет была на Бобе. Два года назад, когда вдруг обанкротилась и исчезла, вместе с выплатами персоналу, элитная экспериментальная гимназия, где Мона преподавала итальянский, Боб великодушно уговорил ее не работать больше: «Неужели тебе мало дел по дому? Вон, за садом ухаживай и книжки читай!» Дом в Хампстэде они снимали, — Боб, так же спонтанно и целеустремленно, как делал всё в жизни, год назад ее вдруг уговорил продать прежний ее дом неподалеку, — возбужденно и запутанно, с цифрами, внушая, что такой шанс выпадает раз в жизни, что есть четыре зарубежных объекта в которые нужно немедленно инвестировать все деньги от продажи дома, произвести классную реновацию и сдать их в коммерческую аренду — и через пару-тройку лет доход от продажи этих объектов будет как минимум двадцатикратным — а тем временем переехать в новый съемный дом побольше и попрестижнее — а потом, через пару-тройку лет, выкупить здесь снимаемый особняк, продав имущество за рубежом. Мона всем этим никогда не интересовалась, всё это была какая-то абсурдная и скучная суетень, и в общем без особого любопытства подписывала все подсовываемые Бобом бумажки, полностью доверяя ему все финансовые и имущественные дела. А теперь… В каких словакиях теперь искать деньги от моего дома? Мона даже разрезать бифштекс не могла — из-за зримого совпадения жареной волокнистой плоти с будущими действиями хирурга над ее телом. Жить, оставшиеся, последние месяцы своей жизни, на милостыню грязного подлеца-Боба? Зависеть от него, полностью, из-за физической слабости после операции? Доживать, малодушно принимая помощь предателя?! Делать вид, что она ничего не знает?! Врач, описывая самые оптимистичные прогнозы в случае операции, обмолвился, что это может «продлить» жизнь на год. Еще год пытки?! С лжецом и ублюдком под одной крышей?! С вонью его измен?! Я даже сегодня уже, без него даже, ночью не смогу лечь в ту же постель, меня вырвет от одной мысли обо всей этой грязи, в которой он живет! Моне всё очевидней становилось, что никакой операции не будет, ни на какую операцию она не пойдет, и что выход из всего этого нужно найти и придумать как можно быстрее, немедленно, просто из любых подручных доступных средств.