Lena Swann - Искушение Флориана

Мона почему-то от такой альтернативы расплакалась:

— Вы мне оставили секунду на выбор! Почему Вы раньше не…

Негр, крепко сжав ее руку розовой недокрашенной ладонью, помог ей взобраться на единственную, в самом центре громадного пустого операционного театра, кровать, — и, с опаской оглядываясь, Мона, не сдерживая уже слезы, села, спиной к ненавистному монголоиду. И пока монголоид развязывал завязки и дезинфицировал на позвоночнике место для укола, негр, склонившись к ней гуталиновым лицом, лоб ко лбу, обхватив горячими гигантскими руками голову Моны, говорил ей: «Вы много натерпелись… Но скоро всё будет позади… Плачьте, это правильно… Я здесь, я с Вами… Ничего с Вами не случится дурного. Они Вас починят…». «Обещайте, что Вы скажете мне, перед тем как будете делать укол, обещайте…» — говорила Мона монголоиду, через каждую секунду оборачиваясь через плечо, — но видела лишь злые циничные улыбки на лице того. Уткнувшись в грудь негра головой и вся сотрясаясь от ужаса существования в этом кошмарном мире, от вдруг нагрянувшей жалости к себе, чувствуя, как жутко горячи слёзы, Мона не почувствовала укол — только словно бы кругообразные поглаживания анестезирующей ваткой со спиртом где-то внизу позвоночника — и потом вдруг странная мгновенная немота всего тела, словно все земные законы отменили.

— А теперь Вы должны лечь, я буду медленно вводить Вам в вену наркоз, а Вы считайте до десяти… — улыбался ей негр, всаживая уже простенькие, привычные гвозди в вену на запястье.

Откуда-то из-за кулис прямо по курсу появился врач и спросил о ней, как о мертвой или как об отсутствующей:

— Ну как она?

— Я еще здесь! Я всё слышу! — отчаянно закричала Мона. — Не вздумайте начинать резать меня, пока я всё чувствую! Когда, через сколько минут наркоз подействует?

— А вот Вы начинайте считать теперь в обратную сторону — от десяти… — улыбался ей негр, выжимая последние кубики из всаженного в вену шприца.

— Десять! — с вызовом сказала Мона. — Я всё еще здесь! Девять! Восемь! — и тут вдруг нахлынула на нее такая волна пофигизма и протеста против земных правил, что она подумала: «что я — нанялась, что ли, им — считать?!» И вдруг, неожиданно для себя же самой, Мона громко, отчетливо, на весь театр заговорила вслух ту единственную молитву на ирландском, которую помнила с детства от матери: Mo Thiarna agus mo Dhia Íosa Críost! Déan trócaire orm, peacach!

Негр, всё так же дружелюбно ей улыбаясь, заслышав громкую ирландскую речь, начал одобрительно ей кивать головой, словно моментально поняв, что она произносит.

А в следующем кадре над ней наклонялся вспотевший, жутко счастливый и самодовольный веснущатый кареглазый врач и говорил: «Добро пожаловать в новую жизнь. Блюйте, блюйте, не стесняйтесь. Это обычное дело после морфина. Вы разве не помните — мы вчера с Вами уже разговаривали, сразу же после операции, прекрасной, удачнейшей операции, но Вы были еще слегка под кайфом…».

Клетчатые, в квадратик, высокие рамы окон их трехэтажного, узкого, в два окна, кирпичного блёкло-малинового дома в Дублине, в самом конце Blessington Street, были как гигантские клетки для солнечных канареек, — только вот канареек, с хмуростью неба, поймать всё никак не удавалось, — а когда, наконец, канарейки солнца, приманенные взглядом Моны, прилетали, дверцы клетки взмётывались вверх — распахивая окна, — и канарейки разлетались на стены противоположного дома — сидели там, цепляясь, на бурых кирпичиках, между окон, и свиристели от счастья. Как Мона.

Мона смотрела из своей комнаты на загадочные солнечные аппликации, которые их окна на секунду лепили и клеили на дом напротив, и эти летучие, легко перелетающие с одного места на другое полупрозрачные солнечные отражения, мерцающие между видимых, физических, окон, казались ей какими-то оконцами в другой неведомый, чудес полный, мир — и как-то хотелось их ухватить, задержать, в горсти взгляда — а нет — настолько были нежны, что от первой же ненастной тучи вымирали мгновенно.

Белоснежная, но промокшая, Фиона пришла к ним в один из дождливых дней на крыльцо дома. И у Моны в сердце сразу затрепетало прозрение, что это — чудо гораздо более высокого рода, чем даже перелётные солнечные канарейки из окон. Мать сразу ввела Фиону в дом, накинула на нее белоснежное махровое банное полотенце и сказала Моне и ее сестре:

— Пусть согреется. Мы ее должны накормить. А вечером, если дождь прекратится, пойдем искать, кто ее потерял.

Так начался самый счастливый год в жизни Моны, седьмой.

Они обошли с Фионой весь город. Честно спрашивали всех соседей, всех прохожих. Никто не знал, откуда она.

Даже для чистейших старо-английских овчарок белоснежность ее была удивительна — у нее были только две крошечные дымчатые подпалины — на правом боку.

Когда она к ним пришла, ей было месяцев пять. Вымахала она за следующие пару месяцев громадной! Фиона была нежная, веселая и жутко хулиганистая одновременно, с особым хулиганистым собачьим чувством юмора. И ничего слаще не было, чем когда Фиона, едва прибежав домой после прогулки с матерью ранним утром, взбегала на верхний этаж к еще спящей Моне в комнату и, не слушая никаких запретов и криков Моны, с разбегу, грязная, мокрая, с улицы, извалявшись в какой-то луже, как была, ныряла в кровать к Моне под белое одеяло к самой стенке, вытягивалась, во весь рост, доставая передними мохнатыми здоровенными лапами аж до изголовья, а задними аж до края изножья кровати, и, обняв сонную ворчащую на нее Мону, начинала жарко целовать ее в щеки и в нос. Слаще и чище, и любимей, и волшебней, чем запах ее мокрой шерсти по утрам, мало что запало в душу за всю жизнь.

Вот и водохранительная бухта рядом с домом, вокруг которой так смешно играть с Фионой в салки. А вот узенький канал, куда они добежали с Фионой по игрушечным улицам, — в котором ивы медленно моют свое отражение — не плакучие, а наоборот кучерявые и буйные — как волосы Моны — и как характер и шерсть Фионы — вот и деревянный шлюз — балки-перемычки, по которым можно перебежать на другую сторону, — Фиона! Осторожней, осторожней переходи, не прыгай! — и Фиона быстро-быстро, ставя лапы в одну ниточку на балки шлюза, оказывалась уже на той стороне и жарко высовывала яркий розовый язык и хохотала всей белоснежной мохнатой мордой. Ангел. Личный белоснежный ангел детства Моны. Мона чувствовала сразу почему-то, что Фиона пришла в дом для нее, ради нее — и именно у них с Фионой, несмотря на то, что обожали Фиону и мать, и сестра, — все-таки были особые какие-то, сестринские, дружеские неразрывные взаимопонимание и телепатическая связь — так, что Мона, даже в школе, чувствовала, если с Фионой что-то случалось — поранила лапу, простудилась (несмотря на гигантский размер, и гору белоснежной шерсти, Фиона была удивительно хрупка здоровьем и беззащитна).