Lena Swann - Искушение Флориана

Как ни странно, именно после этого дня случился у нее какой-то перелом в самочувствии. И следующие анализы, и сканы, веснущатого врача как-то поразили, и яд был отменен, и что-то действительно будто бы сдвинулось.

Как будто бы даже в воздухе вокруг происходили какие-то молекулярные изменения, выздоровление… А просто нахлынул вдруг на город голфстрим, и накрыл весь город теплом.

Мокрые бурые старые фигурные многосоставные пятиэтажные кирпичные дома, с фасада и кое-где на брандмауэрах намазанные сахарной глазурью, — из мокрых дворов (где закопчённые насквозь мокрые кирпичи кое-где гляделись почти черными) выглядели как раз как черно-коричневый срез пирожного брауни. В чьем-то садике, над забором, торчали подсвеченные мягкие нежно-зеленые ростки на ветках смоквы: Мона гуляла вечером по молчаливым, мокрым, теплым дальним улицам, загуливая в незнакомые почти части города, дивясь теплу и тишине (казалось, услышишь, даже если капелька туманной испарины капнет с ветки) и перешагивая через странные тени, которые отбрасывали фрамки фонарей в переулках, — с удивительным чувством (будто бы передававшимся преображаемому под нее пейзажу), что она всё-таки зачем-то да выжила.

У Моны ни на секунду даже не возникло сомнений, как расшифровывать оставшуюся часть пророчеств Лондры. Мона, с опозданием на несколько месяцев, поехала в загородный ремонтный центр, где, на стоянке, ждал ее отремонтированный, как новенький после косметического ремонта вишневый крошечный Форд, забрала машину, выставила ее на продажу через интернет — как единственный оставшийся у нее, кроме нищенского пособия по болезни, капитал, — быстро и дешево продала, — и немедленно закупила себе масляных красок, мольберт, скребки, холсты, этюдник, и всё, всё, чему так до крика, до счастливого зуда в мышцах, радовалась душа, словно очнувшись от вязкого тяжкого сна длинною почти во всю жизнь.

Мелом выбелить всю квартиру. Как радостно мокрым валиком высвечивать стены и потолки! Пусть льется белый дождь на рыжую голову! Мона выбросила чей-то (от прежних жильцов перепавший) гнилой хлам, купила в Ikea простую широкую кровать, стол для этюдов, за которым можно было работать стоя, а потом, крутя ручку, превращать его в обычный письменный стол; еще кое-что… Квартира оказалась удивительно тёплой — в этом муниципальном доме, в отличие от окружающих частных домов, топили центральное отопление, — так, что даже зимой можно было ходить босяком, в носках, и было жарко. Дом был всего в двадцати минутах быстрой ходьбы от того особняка, что они снимали с Бобом, — но, к счастью, духовно рос все-таки на другой совсем планете.

Медицинский брат в голубой форменной блузе с треугольным вырезом ворота и маленьким золотым крестиком на шее стоит на полу на коленях (пол залит чьей-то кровью) и с удивительным, вдумчивым лицом пальцами левой руки в ярко-голубых тончайших стерильных перчатках придерживает чужую кожу под локтем а правой всаживает шприц в вену брошенной с горизонтальной каталки вниз чьей-то бездыханной женской руки — владелицы которой мы не видим (вся композиция выстроена как раз как бы от верхнего плана — словно бы увидена мутноватым ее обморочным взглядом сверху, с носилок на каталке), — и над рвано стриженными черненькими волосами невзрачненького большеглазого медицинского брата — внятный оранжевый нимб. Странно, но первой большой картиной, почти иконой, которую Мона, через год восстановления мускулов живописи, композиционных нервов и цветового глаза, написала, был именно вот этот вот портрет, по памяти, того незабвенного, навсегда оставшегося для нее безымянным, медицинского брата: в реанимации, когда ее привезли, подобрав с улицы на скорой после обморока, и после пяти садистских попыток не смогли шприцем венозную извлечь кровь из-под классического локтя (вены тонкие, измученные и пугливые), и намеревались дырявить уже ноги, чтобы через них же закачивать в организм жидкость, — когда вся толпящаяся вокруг нее равнодушная орда в белых халатах куда-то на какую-то секунду схлынула, — он вот так вот именно, опустив лежак ее каталки пониже, встал на колени на пол и бережно, удивительно терпеливо, начал отыскивать под локтем вену, а потом медленно и осторожно умудрился таки шприцем вену найти и загнать туда канулу. (Через пять лет, сразу же после первой выставки Моны, именно этот портрет — как ни смешно, вызвавший скандал — был взят на временную экспозицию в Национальную портретную галерею).

Макияж неба был слегка неестественным: на сплошной пасмурной грунтовке, на непрозрачном фоне, начинал заново, поверх тучи, имитироваться местами как бы голубой, а местами как-бы желтый, а местами даже розоватый — в точно так, как глупо воссоздают косметикой лицо модели: сначала закрашивают грунтовкой все ее натуральные цвета, а потом заново их поверх замазки вырисовывают.

Цвет земли, под цветущей возле метро вишней, был внятно-вишневым, — а под зацветающей, с сиреневыми, мелкими, и как будто бы мятыми, лепестками и фиолетовыми сердцами цветков, высокой сливой, в саду в соседнем сквере, и земля, и сам ствол большого сливового дерева делались откровенно темно-сливового отлива. Ну и что с того, собственно?

Мона, разминая живописные навыки, выходя с мольбертом весной на улицу, всеми силами отбивалась от притяжения этой лживой иллюзорной сладости мира — под наркотическим гипнозом которой находятся почти все художники, нечестно принимая от мира эту взятку и таким образом становясь соучастниками преступлений мира, подельниками, преступления эти прикрывающими, — как, собственно, и любое искусство — раз заглотнув наживку внешнего — подпав под соблазн внешнее воспевать — потом уже всю жизнь тащится на крючке у мира, как безмозглая пойманная рыба. Нет, нет, не подстраиваться к дуракам, не упрощать себя.

Розовый особнячок в богатом квартале, цветущая пурпурная японская вишня — громадные растрепанные соцветия неровно нарезанной маникюрными ножницами жёванно-жатой пестрой папиросной бумаги, кое-как наклеенной на ветки, — большое окно — высокое, почти от пола до потолка, — видна уютно обставленная столовая, чуть-чуть темноватая, — а на заднем плане, в глубине комнаты — в профиль стоит женщина, держащая в руках мобильный, — с исковерканным от горя, искаженным, до жути несчастным лицом. Да, да, это была вторая большая картина. А после этого Мону как прорвало — она вдруг перестала стесняться выражать себя до жути честно, до крика искренне. Мона писала картины не для кого-то — ни на секунду не задумываясь «а как это будет воспринято?» — в какой-то мере поначалу это вообще было для нее психотерапией: выораться, чтобы выздороветь.