Lena Swann - Искушение Флориана

— Да ты шутишь?! Это ты, ты сама нарисовала?! — орал от изумления Пол, когда после ужина она пригласила его к себе домой. — Вот этими самыми руками?!

Пол был дивным, непосредственным, искренним, эмоциональным — они давно не виделись, и много было что друг другу рассказать: у Пола в Нью-Йорке было уже четверо детей, прекрасная добрая и умная красавица-жена креолка. Узнав о том, что вытворял Боб, Пол сразу «поклялся» Боба убить, если когда-нибудь найдет, «но перед этим оторвать яйца». Пол был верен жене, обожал ее, носил ее фотографию за пластиковой прозрачной рамкой в кошельке и, в общем-то, показался Моне симпатичным человеком — несмотря на то, что, как выяснилось, заведовал в банке отделом с нецензурным названием «слияние и поглощение».

Мона с улыбкой вспоминала, что некогда, в университете, Пол за ней ухаживал, и даже делал ей предложение (всё, впрочем, это почти в шутку, легко, с хохотками, как всё, что произносил Пол), и думала: «Какая жуткая ошибка… Как же я его не разглядела?! Верный! Прекрасный семьянин! Может быть, нужно было мне выйти за него замуж? А я в результате вляпалась в историю с прохвостом, чуть меня не сгубившую!»

Однако когда Пол, прохаживаясь по комнатам в ее квартире, как по галерее, и рассматривая развешенные картины, достал вдруг блокнотик и начал, вслух скандируя, составлять для Моны «бизнес-план» и говорить о том, что ей немедленно нужно «найти делового импресарио — или как там у вас у артистов это называется?» и выставить на продажу картины на нескольких престижных аукционах, — Мона вдруг моментально и детально вспомнила, почему именно она не вышла за Пола замуж, и, тут же, хохоча, выгнала его взашей.

С тех пор Пол нагрянывал в Лондон с завидной регулярностью — и каждый раз закупал для Моны красок и всего необходимого чуть ли не на полгода.

Но вот теперь что-то как-то давно не приезжал… А пару раз, когда Мона пыталась звонить ему на мобильный, мобильный его почему-то был вырублен… — Мона вытерла руки бумажным полотенцем, — вымыть посуду, ночью, почти утром, перед отлётом, когда она ни на секунду даже не приложила звенящее ухо к подушке, — оказалось работой почти непосильной, и, справившись-таки с ней, Мона, уже совсем без сил, весьма сомневаясь, что дорогу осилит, сказала себе: хватит. Наплевать. Не могу. Беспорядок — ну и наплевать. Кто ко мне без меня придет? Рюкзачок собран — ну не могу больше! — и добрела до кровати.

Мона была уже за сегодняшний суматошный день перед вылетом в таком состоянии, как разрядившийся компьютер, у которого не осталось зарядки даже на то, чтобы выключиться, — рухнув на кровать и закрыв глаза, заснуть Мона все равно никак не могла. Мона вспомнила, что не завела будильник, испугалась, что проспит рейс, если сейчас всё-таки задремет, привстала, выставила время на будильнике на мобильном телефоне: вставать в пять! А сейчас уже… Был конец февраля, серятина на небе измучила уже до невозможности, отсутствие солнца и солнечного света с каждым днем чувствовалось уже и физически, и морально как угроза для жизни. В Риме, и в прочих быстродосягаемых городах, было дождливо, серо тоже, и холодно — а ведь даже любимый город в непогоду выглядит как друг с перепою. И Мона взяла билеты туда, где каждый день дают солнце, где тепло — и где Мона еще никогда не была. Но пять часов полета! Как же я выдержу, в таком состоянии…

Безумная слабость, которую Мона чувствовала все последние дни, резко усилилась сегодня к вечеру, и Мона всерьез опасалась, что и до аэропорта-то дорогу, без сна, не выдержит. Нужно хоть немножко… Счастье, что этюдник и все вещи хотя бы собрала заранее! После недавней выставки в частной галерее в Мэйфэре и после нескольких сразу больших статей о ней в международных журналах, с репродукциями ее картин — за публикацию которых Моне любезно выплатили гонорары, — поездку ей удалось организовать даже без традиционного «временного обмена» квартирами. Крошечную комнатку она забронировала себе в христианском гостевом доме в Яффе — а оттуда, кинув вещи, на такси планировала сразу же, сегодня же, съездить в Иерусалим. Много раз уже, за время второй своей, живописной жизни, Мона задумывалась об этой поездке — но каждый раз чувствовала, что это — что-то особое, слишком ответственное, что к этому нужно быть как-то внутренне готовой. А вот сейчас решилась. Мона даже специально запрещала себе смотреть в интернете фотографии Иерусалима — чтобы не сбивать первое внутреннее ощущение, когда она туда приедет. Как-то я долечу…

Мона давно уже была местной знаменитостью — за ней гонялись журналисты с просьбой об интервью — а Мона в свою очередь всеми силами ускользала от них, считая, что это вредно как для творчества, так и для души — как главного творчества источника, — и берегла бисер, разговаривала только с теми из пишущей братии, кто был ей интересен как личность, как собеседник. Мона с удивительным чувством благодарности вспоминала те времена, когда только пробуждалась как художник — и когда не знала даже, хороши ли ее картины. Не знала она этого, впрочем, и сейчас. Как не могла предсказать даже и судьбу своих картин, если с ней что-нибудь случится. Одиннадцать лет! Одиннадцать лет после ухода от Боба! Одиннадцать лет тяжелого, мучительного ежедневного счастья!

Мона почувствовала вдруг, что противный звон в ушах, который всегда как бы почти незаметным, уже привычным, фоном присутствовал после пост-операционной терапии, вдруг как-то резко усилился, — Мона обхватила виски холодными пальцами и потом приложила пальцы к закрытым глазам. Нет, не смогу, не осилю я этого путешествия, я слишком слаба, придется всё отменять. Как я доеду до аэропорта? Хотела добраться на ночном автобусе до остановки мини-вэнов, везущих в Хитроу… Так дешевле… Может быть, все-таки кэб… Может быть, удастся хотя бы час поспать… Звон в ушах и голове становился всё сильнее, почти невыносимым. У Моны так кружилась голова, что когда Мона попыталась привстать, то не смогла. Мона упала головой на подушку, потом выдернула подушку, чтобы лучше кровь приливала к голове, почувствовала резкий приступ удушья и еле добралась до окна и с величайшим трудом сдвинула вверх клетчатую сашевую створку, словно распахивая створку клетки для птиц. Холодный влажный воздух окатил с ног до головы, Мона осела прямо здесь, у окна, на пол, рукой держаcь за подоконник, и жадно глотая воздух. Вдруг что-то невероятное, какие-то невероятные, красивейшие трели начали раздаваться из окна — с той стороны, где во дворах был маленький сад, — но нет, звуки раздавались ближе, где-то совсем рядом с ней — желтоклювый дрозд, присев где-то прямо над ней на крыше, дырявил ночь красивейшим пением — так, что казалось, что как только он дырку в темноте проделает своими фюить, грянет утро. Было, наверное, уже четыре часа — Мона вдруг как-то удивительно легко поднялась, легла в постель и, заслушавшись пения дрозда, улыбнулась и моментально забыла о своем недомогании, и разом как-то поняла, что, ничего страшного, что долететь она сможет — и как-то вся налилась разом сил. И тут же раздался звонок на мобильный: звонил Пол — извинялся, спрашивал не разбудил ли он ее, спрашивал, можно ли ему заехать, — Мона не верила своим ушам! — Пол в Лондоне, прилетел внезапно, и как кстати звонит! Пол заехал за ней на какой-то съемной машине мгновенно, и, вместо ожидавшихся тягостей, дорога в аэропорт выдалась легчайшей и смешливой: Мона с Полом вспоминали университетские годы, дурачились.