Lena Swann - Искушение Флориана

Договорились, что Яна приедет к Игнатию в церковь на пред-рождественское соборование. И вот сейчас, через несколько минут после блокировки сайта, Яна с удивительным чувством внезапной победы над дырявым и ограниченным (как и все земные диктаторы), хоть и злым (как и все они), временем (сквозь дыру в котором ей удалось пролезть в юность) рассматривала родной, до миллиметра молящемуся дольнему взору знакомый, узенький малиновый коврик в центре церкви, ведущий от входа к алтарю: к трем кривым фасолевидным заплаткам, сделанным от руки, на ковровой дорожке, знаменитым (как карта родного города) для ее взгляда с литургий еще десятилетней давности, прибавился еще пяток, — и от этого коврик сделался даже еще роднее, — и как-то даже переносимее, из-за этих насквозь промоленных взором дыр в стареньком ковре крохотной, но такой дивно-радостно-пестрой и жаркой церкви, было думать о том, что сравнительно сытой журналистской жизни настал конец, и что поганая власть теперь и ее (как до этого большинство честных людей) тоже выталкивает в амплуа «оппозиционных политиков» и партизан (вот уж точно помимо ее воли!), и что Маша, конечно, — гений оборотливости, — но что рекламу на сайте (на неблокируемом его заоблачном заграничном зеркале) теперь размещать не осмелится вообще никто из боязливых русских бизнесменов, и доходов на содержание сайта и на зарплаты не будет вовсе, и что от аренды офиса, видимо, придется отказаться и делать сайт по домам, с теми энтузиастами-журналистами, кто не дернет в кусты, и что, возможно, вскоре, в случае уголовных преследований в отношении ее ребят-журналистов, или натравливания на них урлы из прокремлевских гэбэшных фашистских уличных штурмовых бригад, и вовсе придется всем уезжать, — в Прибалтику? — перевозить редакцию, чтобы физически не разгромили, и чтоб можно было продолжать публиковать правду… Но Бог с нами — как-нибудь выживем!

— Анастасия Николаевна звонила, извинялась: она только к вечерней сможет подойти! — вдруг в пол-оборота, даже не взглянув на нее хорошенько, на секунду с улыбкой обернулась к ней, чтобы зажечь Янину свечку от своей, красивая женщина в красном платке, стоящая впереди, — явно в толпе приняв Яну за какую-то другую девушку — которая, видимо, обычно, все последние годы, пока Яна сюда не приезжала, стояла во время службы на ее месте, а сейчас — отсутствовала, как и загадочная Анастасия Николаевна.

С десяток, впрочем, завсегдатаев-прихожан Яна сразу распознала: раньше всего — трёх, гигантской горой возле батюшки Игнатия возвышавшихся, словно его личные ангелы-телохранители, мужиков с грубыми гигантскими руками с навсегда въевшейся грязью под ногтями и в складках морщин, — работяг, из которых он сделал книгочеев и философов, — и которые жизнь за него готовы были отдать.

Батюшка Игнатий уже начал, с удивительной молитвой и улыбкой, помазывать прихожан елеем (кажется, в елей добавили капельку мира! — разом разлилось по храму удивительнейшее, ни с чем не сравнимое, тончайшее благоухание! — или это только казалось — от разлитой в воздухе радости?), в прощение грехов и в исцеление души и тела, — как вдруг сзади, от входа в церковь, раздался шум, ворвались какие-то хамы, крайне не-церковного поведения, зарыскали по церкви, распихивая локтями, наступая на ноги, спровоцировав суету, чуть ли не панику среди людей:

— Кто машину при входе так идиотски посреди дорожки припарковал? — кричало хамьё, — рыская между людьми. — Чья машина? Кто въезд нам заблокировал?! Найдите, чья машина, — мы не можем из-за этой машины в церковный двор въехать! Нам нужно наши машины завезти во двор!

Яна быстро глянула на батюшку Игнатия (который в этот момент, словно святой художник, исправляющий богохульства и пакости земного художника злого, заново вырисовывал, прямо на кающихся прихожанах — становившихся перед ним на миг словно иконами, — тоненькой кисточкой с елеем святые лбы, святые ланиты, святые руцы, святое дыхание) — и встретилась с его тревожным напряженным взглядом — заметила его горько поджатые, вот точно так же как вчера во время тяжелых разговоров, губы: Игнатий, явно, кого-то из вторгшихся с криками в храм узнал — и раньше других понял, в чем дело.

Яна шагнула было по направлению к двери, извиняясь и торя себе дорогу среди прихожан и думая, кому бы передать на минутку свечку, — не выносить же жаркую свечу на мороз! простудится! — (сильно заподозрив, что костерит хамьё ее миленькую, пасхального цвета и фабержовых линий, машинку), — но тут же, вслед за скандальными шестерками, в церковь вплыл, словно пава, сияя бриллиантами в броше в виде золотого креста на высоченном белом клобуке с белым кукулем, увы, давно известный Яне по публикациям, «владыка» Тимифей из патриархии, постукивавший при нежных невесомых плавных гладких горделивых шажках золотым посохом со змеями, а левой холеной рукой изящным, тщеславным и изнеженным одновременно жестом расправляя полы не по росту длиннющего, мешавшего ему при каждом шаге, волочащегося за ним по полу, словно подол мантии императрицы, палия.

— Вот решили вас благословить своим визитом! Благословить вас братским сослужением! — тихо, чуть сдавливая зубами звуки, возгласил Тимофей. — Извиняйте уж — припозднились! Пробки!

Отдав золоченых змей вместе с посохом сопровождающему монаху, Тимофей, всё таким же изнеженно-женственно-горделивым жестом, словно царица пажам или фаворитка при дворе — поклонникам, начал предлагать ручку для поцелуя пастве батюшки Игнатия, — не очень-то как-то к этой ручке, после скандального вторжения, рвавшейся.

Что-то от медитирующей перед броском гюрзы было в верхней, неподвижной почти, полностью безэмоциональной, лишенной всякой мимики части лица Тимофея, в его застывших холодных молодых хватких глазах, в его умащенном кремами, без единой морщинки, холеном мумифицированном лбе. Нижней же частью лица, при разговоре, он довольно удачно пародировал своего патрона-патриарха — и вот этими вот чуть сдавленными, из челюсти на ударных словах агрессивно вдруг выбрасываемыми, заранее заготовленными фразами — после флегматичных бесцветных разгонов, — и особой косоватой резкой мимикой маленького рта (немножко пугающей: при общей неподвижности лица) в окружении аккуратно подбритых усов и короткой бородки. Тимофей был скандально молод для беспрецедентных, высочайших, невероятно быстро, в нарушение всех обычных канонических практик, попадавших на него один за другим санов для молниеносной под-патриашей чиновничьей карьеры, — и, судя по тому, что знала о нем Яна, использовался он патриархией для обработки мозгов и государственнической «вербовки» либерально настроенной православной интеллигенции и творческих деятелей: невзирая на собственное вроде бы монашество, тщательно лелеял свою репутацию почитателя прекрасных искусств, и даже пописывал, в обеденные перерывы, музыку (Яна слушать ее не могла: изящный коктейль из эпигонства — грабились, в основном, немецкие классики и современные итальянские кинематографические композиторы, Morricone etc., — и симфонического вампиризма, от которого появлялась резь в висках).